«Вот запомни, говорит, тебя бандеровец спас. Будешь всю жизнь обязан»
В шесть вечера человек с измученным лицом ждет меня в условленном месте. Завидев издалека, делает знак, чтобы я не переходила дорогу. Мы идем в одном направлении, разделенные проезжей частью, и только через два квартала он стремительно, не глядя по сторонам, перерезает улицу. Перед нами закрытые ворота больницы.
От клетчатого корпуса больницы отделяется фигура в пижамной куртке, накинутой на спортивный костюм. Хромает через двор и останавливается у ограды. Руки перебинтованы, из повязок торчат только кончики пальцев. Кожа слущивается с них как скорлупа, обнажая болезненный подкожный слой. Нас разделяет ограда больницы, с улицы прикрывают ели. Тот, кто привел меня сюда, нервничает.
- Страшно рассказывать, - говорит человек с забинтованными руками, - потому что слухи ходят. Наши говорят, что «Правый сектор» по больницам выцепляет людей и за несколько дней уже несколько человек убили. Здесь, в Одессе.
- Но вы точно не знаете?
- Я не знаю, но опасаюсь.
Он некоторое время молчит, теребит бинт от повязки.
- Я опасаюсь. Но и молчать не могу. Потому что эти люди, что погибли... Нельзя так. Это надо, чтоб знали люди. Чтобы это не повторилось никогда. Потому что в мирном городе, в Одессе! В городе юмора и хорошего настроения, в солнечном таком городе - и чтобы это все подвести под несчастный случай и забыть? То это сто процентов повторится в будущем!
Рядом останавливается машина. Водитель не глушит мотор. Он просто ждет, когда сторож откроет ворота и пропустит их внутрь. Но тот, кто привел меня сюда, каменеет и впивается в него взглядом.
- В этот день я у себя дома был, - говорит человек с забинтованными руками. - По телевизору увидел, что на Греческой, на Дерибасовской происходят такие вещи. И так как я ходил на все митинги, поддерживал движение наше «Куликово поле»... поехал туда. Я где-то с пол-четвертого там был. Там было человек триста. Дети, женщины, старики, средний возраст, молодежь. Лагерь за день до того разделился. Большую часть боеспособных мужчин перевели на 411-ю батарею (за городом - РР). Мы считаем это предательством, да ну ладно... Это губернатор Немировский решил разделить и погасить наше движение. На поле фактически 2-го мая остался один информационный центр. Сцена и несколько палаток. Человек 15, которые обслуживали эти палатки. И люди, которые 2-го мая, как обычно, пришли нас поддержать...
- А что это за движение?
- Ну, понимаете, это движение включает в себя многие течения. Процентов десять - это люди, которые хотели присоединения к России. Но основная часть – за широчайшую федерализацию, русский язык - второй государственный. Были, конечно, и радикалы, у нас молодежь… В любом движении есть радикалы. Это мирное движение было. У нас никогда не было оружия. Ну палки, щиты — это для защиты. Никогда не было такого, как на востоке. Движение одесситов всех возрастов. Не так, как на Майдане, молодежь зомбированная, и то не их, а те, что приехали учиться с западноукраинских областей.
- Что вы там делали с половины четвертого?
- Мы строили баррикаду, аж на пол-поля Куликова. Наших двести человек отправились на Греческую, чтобы остановить этих «ультрас». Потому что они шли на Куликово поле сжигать наш палаточный городок... Когда мы увидели, что такая лавина сунет, крики воинствующие: «Смерть ворогам! Украина под-над усе!» - то мы начали говорить: «Женщины, старики, уходите отсюда, детей забирайте!» Так именно женщины «не уйдем» сказали. Да, именно женщины стояли на такой позиции, что это наш город, мы не уйдем. Понимаете. Мужики, немногие, но были такие, что разворачивались, уходили. А женщины оставались. Вот что меня потрясло...
На глаза набегают слезы, и он растерянно моргает.
- Ну, мы ж не могли их бросить... Потом, когда эти побежали, уже убегать было бесполезно. Потому что догонят — и... Они ж там с мачете шли, с такими тесаками. С битами с железными, с цепями...
- Вы видели это своими глазами?
- Конечно! Они ж нас, сунет такая толпа, сунет по всему полю. Разъяренная, как лавина! Идет, идет! Движется на нас. Это страшно. Развернуться побежать – там эти дети, старики не убежали бы уже. Их бы там порубили. Мы уже сгорали, выпрыгивали — они добивали. Ну уже тогда куда спасаться? Ну сюда.
Мы выбили двери в дом профсоюзов... зашли туда, со всеми. Для чего мы туда зашли? Чтоб спастися! Сначала еще маленькую баррикадку прямо перед входом построили, быстренько, пока они там бежали, чтобы чуть-чуть задержать, пока остальные уйдут... да...
Мы же как думали? Закроемся внутри. Придет милиция, оцепит нас, сделает коридор, выведет — и все, мы спасемся. Мы ж не думали там погибать, сгорать. Понимаете. Мы ж не самоубийцы...
В его голос закрадывается сомнение, как будто он спрашивает, не утверждая. И вправду, может ли быть так, что самоубийцы они. И он говорит тише.
- За минут 5-7 до этого наша группа человек из 30-40 прорвалась к нам с Греческой. Они побитые пришли, поломанные, девочки, мальчики. Среди них были и 16, и 19-20, до 25 лет. И они зашли с нами внутрь, эти ребята. Много из них погибло.
- Сколько человек вошло?
- Где-то от 300 до 400 человек. Люди рассачивались по всему зданию. Кто шел вверх, кто в бока, кто в кабинеты, кто двери ломал. Часть людей, и я в том числе, остались на баррикадке перед входом. Нас три человека с правой стороны с деревянными щитами, по нас кидали, мы отбивались. И с левой стороны человека четыре, со щитами тоже деревянными, тоже отбивались. Они с двух сторон в нас кидали камни.
- Когда вы вбежали внутрь, что вы увидели?
- Я зашел — в фойе было около тридцати человек. Света не было. Было примерно полседьмого, видно было и так. Мы с товарищем зашли последние, самые левые двери закрывали. Закрыли, палку воттакующую! - засунули внутрь, и начали офисную мебель под двери сувать. Из кабинетов, из прихожей, з вестибюля. Банковские аппараты, банкоматы...
- Была паника?
- Люди бегали, конечно, а как же! Бегали, сносили все туда. Главное у нас было, у этих тридцати человек, - чтобы не ворвались внутрь, не порубили там людей. Мы баррикадировали двери. Мы выбивали двери в кабинеты, с кабинетов вытаскивали компьютеры, пластиковые стулья, металлические сейфы. Кидали туда. Там, где мы забаррикадировали, они так и не вошли...
Пока мы баррикадировали, другие люди поднимались. Часть на крышу поднялась, часть — на пятый.
- Кто поднялся на крышу, все выжили?
- Не все. Часть тех, кто пошли на крышу, попали сразу на крышу. А часть попали сразу в тупик и там задохнулись…
- Один человек наш, он погиб, Саша Кононов, православный, до 45 лет, у него крест большой, так он стоял молился на первом этаже, чтобы мы спаслися все. «Господи, спаси наших всех людей, чтобы они вышли отсюда!» Громко молился, все слышали. Он погиб.
А потом, когда первые коктейли посыпались, мы хотели их тушить. Потому что оно ж загорается, все, что мы накидали, дым идет! Но их столько начало сыпаться! Баррикаду они уже прошли и прямо в окна в разбитые кидали эти бутылки с зажигательной смесью. Там все так быстро начало гореть, что первый этаж, ну я не знаю... - он тяжело и бессильно втягивает в себя воздух, - н-ну полторы минуты-две - и он заполнился вот аж до колен черным дымом.
Начинаешь этим дышать, начинаешь задыхаться. Воздух горячий поднимается. Когда вот так еще было, - он перерубает рукой свое тело пополам и наклоняется под проведенной чертой, - мы еще вот так, - и делает свистящий вдох, - дышали! А потом когда уже опустился сюда, - он гнется ниже и прикасатся бинтами к коленям, - уже нельзя, нечем дышать. Мы тогда... кто-то крикнул: «Убегаем, а то щас задохнемся!»
Эта смесь, она так быстро загорается, - он говорит удивленно, без страха, без гнева, - она так быстро дает... и вот эта лестница, что идет вверх, там же наши и с других этажей мебель волокли и кидали, и весь этот створ как загорелся!
Мы уже стали на лестницу выходить, и начались выстрелы из пистолета.
- Откуда?
- Снаружи. Через двери. Они деревянные, с филенками стеклянными, и туда начали стрелять. По рикошетам понятно - потому что оно ж попадало в железные сейфы и так искрило, и уже кто-то говорит: «Тикаем, а то нас тут еще и постреляют». Не задохнемся, так убьют. Мы только поднимались на лестницу второго.
- А у вас были люди с оружием?
- У нас не было. Хм!
- И к вам не забежали какие-нибудь другие люди с оружием, не ваши?
- Та не было! Ну мы же... на моих глазах все забегали.
- Но говорят, что с вашей стороны тоже кидали коктейли молотова, или что с вашей стороны тоже стреляли.
- Откуда? С чего мы стреляли? С рогаток? - от волнения он сильнее упирает на украинскую «гэ». - Вы поймите, это ад. Огонь, вот этот угарный газ от продуктов горения. Там не то что стрелять, там только о жи-и-изни своей думаешь. Даже если б было, с чего там стрелять! — там мгновенно вот этот столб поднялся на второй-третий-четвертый — вот так все поднялось вверх! Я вот... побежали мы сначала на второй этаж. На втором этаже увидел возле выбитого окна, на лестничной площадке...
- Тише, сторож слушает, - оберегает его товарищ.
- Ну и что! - отмахивается он. - На лестничной площадке второго этажа выбитое окно, да? - уже стоит человек пять-шесть, пытаются выпрыгнуть. Я пошел дальше, не будешь же людей отталкивать. На третьем меньше, там два или три человека стояло. Я еще подбежал, глотнул два глотка воздуха, потому что уже не было чем дышать, и посмотрел (вниз)— высоко.
Это сталинка, пятнадцать метров где-то третий этаж, в хрущовке это четвертый, почти пятый. Страшно. Попробовал вниз пойти — там уже стена огня, обжег руки, лицо.
Думаю, побегу наверх, может, еще не дошел огонь туда, и может, еще можно на крышу выбраться? Но вот подходя к четвертому этажу - я потерял ориентацию. Столб огня, везде черно, клубы дыма. Потерялся, думаю, куда бежать? Вправо, влево? Страх, что не знаешь, куда бежать, понимаете! Куда спастися, куда! Как мышь в банке, где нету ни воздуха и ничего не можешь сделать. Мечешься так, шо не знаешь!
И нечем дышать, и чувствую, погибаю: все, уже теряю сознание. И тогда, как Бог подсказал: вправо. Меня Бог три раза спас в тот день. Побежал вправо, выбегаю на открытое окно третьего этажа, там где я раньше был, но хотел вверх подняться. Справа стоял один человек. Несколько уже выпрыгнуло: там лежали, поднизом. И я вот встал...
- Внизу лежали те, кто выпрыгнул и разбился?
- Разбился! Они лежали без сознания, наши люди. Не знаю, выжили, не выжили.
- И вы решили все равно прыгать?
- А что делать? Сгорать? Огонь вот так прям подходил! Второй этаж вообще, как мне потом рассказали, расплавленный был страшно. Но третий тоже горел прилично. Я встал... вот окно выбитое, проем оконный. Я встал этой ногой с этой стороны, а там на лестничной площадке два окна, - он поворачивается лицом к решетке ограждения и тянется левой ногой к невидимому проему окна. - Встал с внешней стороны, крестом, и так держался. Лицом к стене, прижавшись к штукатурке, спиной к этим уродам, на улицу. Где-то минуту я так простоял.
- Что думали в этот момент?
- Думал: буду держаться... Вдруг милиция приедет. Держаться, пока смогу. И прыгать страшно – разобьюсь. И внутрь идти – там уже огонь везде, все. Буду стоять до последнего. Но уже огонь начал руки лизать мне, и я тогда эту ногу снял, сюда вот так перенес…
Прижавшись к воротам больницы, он осторожно отрывает от земли правую ногу и переносит ее к левой, разворачивается, согнув спину, будто боится сорваться.
- Вот так повернулся, и вот так туда прыгнул, наискосок. И удачно прыгнул, слава Богу! Со второго люди прыгали - позвоночник, кости таза, руки, ноги, ребра ломали. У меня - тьфу-тьфу-тьфу.
- Вы сразу поняли, что не пострадали?
- Я понял, что что-то с ногой. Головой ударился, моментально меня залило кровью. Мало что ожог, потом сверху кровь — я думал, что у меня глаза выгорели. Все красное. Эти звери стоят там, с палками, с цепями, снимают на телефоны, кричат: «Смерть!» К ним ползти – убьют. А я вижу: подвальчик, вроде двери открыты. Я хотел в подвальчик заползти… И кто-то подбежал ко мне, пока я полз туда, кто-то меня, раз, перевернул, и с камнем стоит надо мной: хотел добить. Второй говорит: это не трогай, это мой. Ну, первый меня отпустил. Второй взял под руки и поволок. К скорой помощи, там скорые подъезжали.
- То есть он так сказал, чтобы спасти вас?
- Да. Волок и говорит, вот запомни, тебя бандеровец спасает. Я бандеровец. На прекрасном русском языке. У меня глаза в крови, лицо обгоревшее, жжет все, печет, у меня шок такой. Я не видел его лица. По голосу — молодой голос, 25-30 лет. «Вот запомни, говорит, тебя бандеровец спас. Будешь всю жизнь обязан». Я говорю, ребята, что ж вы делаете, мы же славяне. Друг друга, говорю, вот так жечь, живьем — это ж как так можно? «Вот запомни, - говорит, - мой прадед Берлин брал. А я бандеровец и горжусь этим». Так мне и сказал. Запомни, говорит, ты мне будешь жизнью обязан. Так меня до скорой доволок.
- Пожарные уже подъезжали?
- Только скорая. И то, скорую мы еще ждали. Он меня долго тащил по земле. Наверное, в сквер. Схватил меня за вот эту мою мастерку... Я пробовал встать, он: не шевелись, я тебя так дотащу! Дотащил, потом кинул: лежи! И еще какое-то время он надо мной стоял, говорил со мной. Не было машины, наверное. Говорит: «Шо, глаза у тебя сгорели?» Я говорю: «Наверное!» Я кричал, потому что обожжен, потому что шок. Дайте водки, говорю, чтобы я от шока не умер, у вас же, наверно, есть. Это же «ультрасы», они там подогреваются, я думал, есть там шо-то. «О, алкоголик, типа!» - «Я, говорю, вообще не пьющий, спортсмен, говорю, от шока умру. Зачем спасал, если я тут кони двину от шока!» - «Нету водки!» - говорит.
Он замолкает. Вдалеке тихо шумят машины, как бывает только на маленькой улочке летним вечером. Сторож открыл окно в больничный двор и благостно замер. Человек с измученным лицом напряженно всматривается в него сквозь ветви елей. Ему кажется, что сторож прислушался. Но сторож не слушает, он просто открыл окно во двор.
- Ну вот дождались, потом... уже меня везли... вот такие дела... Ну то что вот... что это фашизм... уже на улицах наших. Уже убивают людей... - он через силу втягивает в себя легкий вечерний воздух. - Если даже допустить, что это получилось не специально, а случайно: кинули, и загорелось — так спасайте же людей! Шо же вы их добиваете! Че ж вы добиваете? Одного парня хотели с пятого этажа выкинуть.
- То есть они внутрь попали?
- Это уже когда потушили пожар, когда уже вошли спасатели и пожарники, вместе с ними зашли туда большинство из этих, правосеков. И они мародерствовали там, добивали людей... Кому-то не повезло, как мне, не оказался кто-то рядом, не защитил, как меня защитили. Тех добили. Даже вот этого хотели с пятого этажа скинуть. Но он большой такой, под два метра ростом, мой товарищ, его так одному не скинуть. А второй отказался помогать, поэтому и его не скинули... Были, рассказывают мне товарищи, внутри люди наши, погибшие, с огнестрельным ранением, которых добили выстрелами, когда туда ворвались.
А главное, что я вранье увидел на нашим всем каналам. Главное, шо там были одни одесситы, никаких приднестровцев, вот это я утверждаю, и все наши. Мы с этими людьми на митинги приходили, я их в лицо всех их знаю... По всем трем больницам одни одесситы лежат. Списки погибших — одни одесситы. Выложенные в интернет российские паспорта — это подделка. Числа другие, фотографии. Там не было вообще россиян. Был один белорус и два молдаванина на 350-400 человек — это что, присутствие какое-то?
Второе - никакого газа там не было. Людей сожгли, от угарного газа люди умерли. Там пластик горел, офисная техника горела, мы же изнутри забаррикадировали двери, все накидали туда.
- Получается, все это стало ядовитый дым издавать.
- Конечно! Мы хотим, чтобы все знали правду, чтобы это не замолчали, не сказали, что это случайность, что мы сами себя подпалили. Никакого газа там не было, кроме угарного, от того, что нас зажгли. Никто мгновенно не умирал. Надышавшись, люди падали. То что в неестественных позах говорят и так далее — какие это неестественные позы? Я был внутри, у меня включился инстинкт самосохранения, я метался, искал, как бы выжить. А у других, наоборот, включается столбняк. Они просто стоят и не знают, че делать. Вот так стоят и умирают. Я через таких переступал, понимаете.
- Про что думали в этом время?
- Ни про что. Спастись. Спастись. Это ужас такой, что мысли не было. Спастись. Глоток чистого воздуха, - он тяжело, со свистом втягивает в себя воздух.
- Выпрыгнуть. Уйти с этого огня. Жжет. Горит. Лучше убиться, чем сгореть. Сгореть — это страшная смерть. Люди с пятого выпрыгивали насмерть. Наверное, человек восемь выпрыгнули с пятого этажа и убились насмерть. Это ж сталинка, это ж не хрущовка. По пять-шесть метров этаж...
К воротам подъезжает машина скорой помощи и громко, требовательно сигналит.
- Правда нужна для того, чтобы эти жертвы, чтобы эти люди, что погибли... я их знал, в лицо и по именам – чтобы они не были напрасны. Чтобы это не кануло в Лету. Чтобы это была прививка от фашизма, у нас в Одессе. Потому что в Одессе никогда не было фашизма. Одесса – это город, где все друг друга уважают, и национальность, и религию любого уважают. Больше двухсот лет существует Одесса, толерантный, светлый, радостный город. А после вот этого, вот этого сожжения... - слезы набегают ему на глаза, сдавливают горло. - ...это... просто убило...
Если я сейчас промолчу — это преступление по отношению к погибшим. Я потом уважать себя не буду никогда. Это ж наши люди, одесситы, которые разделяли нашу позицию... Большинство в городе считает нас героями. Но говорить об этом боятся. Запугали. Вот этими батальонами бандеровскими, что они сюда понагоняли. «Шторм», что они создали батальон. Этот «Киев-1», что они пригнали батальон бандеровцев, сформированный на Евромайдане, тоже здесь уже патрулирует. Вот эти дружины, что они показывают по телевизору, что патрулируют с милицией, это бандеровские дружины из Самообороны Майдана сформированные. Это не одесситы, это не наши люди, понимаете! Милиция у нас... боится тоже их.
- А тех, кто на вас нападал, арестовали?
- Ни одного человека! Наоборот, тех 67 человек, что спаслись на крыше, они тут же арестовали и в Преобораженский отдел милиции. А на следующий день одесситы, многотысячная толпа, никем не собираемая, просто люди возмущенные - пошли с Куликового поля, от этой Хатыни нашей, в ГУВД и освободили их, понимаете. Вот этих, что освободили, опять сейчас разыскивают и арестовывают. Двоих убили из них в эти две ночи. Это уже «Правый сектор». Но как наши волонтеры говорят, большинство удалось вывезти в Крым и в Россию. Наши люди, которые там спаслись, теперь прячутся. СБУ к нам приходила, как к свидетелям пока. Спрашивали, где я был в этот день, что я видел. Но у нас свидетельства очень быстро превращаются в обвинения.
- Вы думаете, что вас могут обвинить?
- Как говорят наши люди, пока лежишь в больнице, тебя опрашивают, а только выписываешься - тут же арестовывают. Даже за то, шо хотя бы я двери разбил туда. Порча государственного имущества — уже есть, за что меня... Говорят: выцепляют, тикайте... А куда тикать? Одна квартира, двое детей, жена... Выйдем и будем жить. Как получится...
Он молчит. И я думаю, наверное, на этом все.
- Наверное, вы уже устали, - говорю ему, чтобы распрощаться.
- Не устал, - говорит он. - Мне просто на душе тяжело. Раньше так себя чувствовал безмятежно... Сейчас не могу спать. Просыпаюсь в три, четыре часа ночи — не могу спать, понимаете! То какая-то истерика начинается у меня, то какая-то... неадекватная реакция. То плакать начинаю, вспоминаю...
- Все закончится, все пройдет, - успокаивает его товарищ.
- Хочется нормально жить, растить детей, сделать из них людей... Не вот это, умирать где-то... – не слушает он. - Журналисты местные даже не приходят к нам! Никто этого не видит. Когда на Майдане погибло столько людей, а может, и меньше, Евросоюз и США раздули тут такое — кровавая власть. А когда заживо сожгли за полтора часа не меньше людей в Одессе! Мирных людей, которые не кидали ни по кому коктейли... то... первая реакция: «Нормально, сожгли террористов! Они сами себя подожгли!» Там такие версии были ужасные, что и сами себя подожгли, что там одни россияне были и приднестровцы-террористы. Шо там был склад оружия у них, шо там... ну бред полный, полный бред!
Час же не пускали спасателей, пожарных, чтоб потушить. Вот эти ультрасы, шо окружили нас, фашисты. Если бы милиция пришла до того, как они на палаточный городок напали, и нас оцепила, мы бы даже не заходили в то здание, понимаете. Мы бы чувствовали себя под защитой, нам бы сделали коридор, мы бы вышли...
- А милицию вы там видели?
- Не-е-ет, вообще-е-е! Это было спланированное убийство! Милиция участвовала в этом убийстве. Милиции дали задание с Киева не-вме-шиваться!
- Это вы так думаете или есть доказательства?
- Ну, есть информация. Даже «Альфе» запрещали. «Альфа» могла спасти много людей, но ей запрещал начальник, потому что ему с Киева пришел приказ ничего не делать. Но некоторые из «Альфы» все-таки люди — сегодня ко мне приходили, ко мне мои товарищи, которых альфовцы спасли. 18 человек они спасли-таки!
- Каким образом?
- А таким, что они ослушались приказа и на двух микроавтобусах приехали к дому профсоюзов. Там были замечены два микроавтобуса и черные люди — это были наши одесские альфовцы. Они три раза возвращались, три по шесть вывели человек.
А еще говорят: где вы видели на украине живых бандеровцев и фашистов? Да вот, вчера они нас сжигали, 2 мая, около пяти тысяч человек пришло. Вы шо не видите? Что же вы говорите, что их нет? Вот они живые по улицам ходят, бандеровцы и фашисты, убивают людей. Простых нормальных одесситов. Женщин и детей.
- Восемь деток погибло, - говорит мужчина с измученным лицом. - По-моему. Восемь, восемь.
- У вас есть подтверждение?
- Вот, вот человек, - тыкает он в своего друга через ворота больницы.
- Я знаю только то, что я видел. Что женщина с девочкой 11-12 лет зашла, и мне сказали, что она, по спискам нашли, она сгорела с девочкой... своей... Чего она туда ее повела? Если б я знал, ребенка захватил бы на руки... У меня дочка... тоже...
Он замолкает, обдирает кожу с обожженных кончиков пальцев.
- В общем...
Делает усилие над собой и продолжает чужим голосом.
- Я иногда приходил на такие митинги с сыном своим, держал его на плечах. Если бы я в этот день тоже пришел с сыном, я бы с сыном там оказался?! Понимаете? Я бы там с сыном остался!
Он замолкает и тихо, беззвучно плачет.
- И то не считают это преступлением. Считают, что так и надо. Многие политики: правильно сделали, в Одессе мы победили... террористов в Одессе... этой акцией!
Но я хочу, чтобы Одесса, вообще весь мир знал правду, чтобы это никогда больше не повторилось. Чтоб мирных людей не сжигали. Можно иметь разные мнения на устройство Украины, на ее будущее. Но убивать людей, сжигать живьем — это страшно... Я... испытал это на себе.
Реальное количество жертв люди с нашего движения подсчитывали. Где-то насчитали около 116 человек. Вспоминали, кто был, кто мог быть, звонили родственникам погибших, спрашивали, может, они знают, кто еще погиб.
Похороны эти дни шли по всей Одессе. На 16-й станции, даже в Доме офицеров отставного подполковника хоронили. Все одесситы погибли. Вот это правда.
Правда в том, что жертв больше ста человек. Это первая правда.
Правда, что сжигали, убивали специально, что это была акция, а не случайный поджог.
Правда то, что никакого газа не было. Кроме угарного от пожара.
Правда то, что добивали. Правда, что это делали фашисты.
И правда, что все были одесситы, мирные люди.
Никакого оружия там не было внутри
