Латвия, Саласпилс: «маленьких не расстреливали, их живыми и закапывали»
Рига, 24 Мая 2015

Дети и война: преступления и жертвы Саласпилса
Президент Латвии в 1999-2007 Вайра Вике-Фрейберга назвала гитлеровский концлагерь в Саласпилсе "воспитательно-трудовым"

Фальсификация истории в Латвии давно приобрела характер целенаправленной политики. Латвийские власти формируют образ«истинно европейского,демократического государства», «тёмные пятна» в истории которого появились исключительно в результате «захватнической» политики СССР и Германии в 30−40-х гг. ХХ в. Особая роль в этом контексте отводится прославлению латышских легионеров «Ваффен-СС» и прочих нацистских пособников. Попытка представить гитлеровских приспешников «борцами за свободу» является одним из ключевых элементов доказательной базы концепци и «советской оккупации» и «патриотического воспитания» молодежи. В январе 2015 г. Латвия,воспользовавшись своим статусом председателя в Совете Е. С., добилась запрета проведения в Центральном зале штаб-квартиры ЮНЕСКО в Париже выставки«Угнанное детство. Жертвы Холокоста глазами малолетних узников концлагеря Саласпилс». Еще одним ярким проявлением линии на переписывание истории следует рассматривать замалчивание и преуменьшение преступлений,совершенных нацистами в Саласпилсском концлагере. В своей книге «Саласпилсский лагерь,1941−1944 гг.» «историки» К. Кангерс,У. Нейбургс,Р. Виксне проводят мысль о том,что Саласпилс был «трудовой колонией», а «документально подтвержденными» можно считать якобы лишь 2 тысячи жертв,преимущественно детей(из которых 500 якобы поступили в лагерь в «очень плохом состоянии»). С ними солидарна президент Латвии в 1999—2007 гг., ныне спецпосланник генсека ООН Вайра Вике-Фрейберга,в дни своего президентства назвавшая конлагерь в Саласпилсе «воспитательно-трудовым». Данные советской и российской историографии (от 53 до 100 тысяч замученных) в Латвии называют «кремлевской пропагандой». Латвийская общественная правозащитная организация «Верните наши имена» и её лидер,депутат Рижской Думы Руслан Панкратов совместно с кинокомпанией «Rigafest» приступили к реализации проекта «Дети и война» — серии видеоинтервью с бывшими малолетними узниками концлагеря «Саласпилс» для документирования их свидетельств.

Сегодня публикуется второе интервью.

Людмила Тимощенко: «этих маленьких даже не расстреливали, их так живыми и закапывали»

В Саласпилсе мы были недолго. Я там впервые заболела крупозным воспалением лёгких. Моя мама,думая,что моя болезнь могла причинить вред другим детям,обратилась в санчасть,в соседнем бараке лагеря. Она меня буквально на руках сама и отнесла туда,думая,что там мне помогут и вылечат. У меня была очень высокая температура. Это момент помню всё в тумане. Когда она уже возвращалась,ей навстречу повстречался местный охранник или работник лагеря,сейчас точно не скажу. По местному они их как-то называли«чалдан» что ли… Он отсюда был,с Латгалии. Он у них работал,как полицай или как надсмотрщик,не знаю,не скажу точно.

И он моей маме говорит: «Ты что,с ума сошла что ли? Ты зачем ребёнка отнесла? Ты знаешь,что из этого детского барака детей только относят вон туда,на свалку за барак». А мама спрашивает: «Откуда знаешь,может это всё слухи?» А он ей отвечает: «Так мы сами каждое утро забираем их оттуда. Кто хоть немного поздоровей,так они у них кровь берут для своих солдат,а те кто послабее,так сразу и выкидывают на улицу,а потом увозят дальше и закапывают. Никто их там не лечит и не собирается». Моя мама конечно же испугалась очень и,хотя я была последней дочкой в семье,самой маленькой,всё равно мать есть мать,любой палец порежь — жалко. Она ему говорит: «Что делать?». Он отвечает: «Надо её немедленно забирать её как-то оттуда. Немедленно. Но если прямо сейчас — увидят.

Надо дождаться вечера». Ну,а она ему и говорит: «У меня цепочка есть золотая,вот,забери её». У мамы было 2 кольца золотых и крестик золотой. Это ей всё барыня подарила когда-то,на которую она работала. Эту цепочку для крестика она потом сама где-то купила,а до этого полагалось крестик носить на простом шнурочке,на такой знаете бечёвочке что ли. Теперь то я знаю,что был такой помещик Плещеев,что у них была усадьба,и эти богатые люди тоже о чём то думали,не только о материальном. Они выращивали практически всё. У них и клубника была,и вишня,и яблоки,и поля засеяны были. И вот так вот случилось,что когда взрослый человек идёт собирать ягоды,ну туже клубнику например,он её портит. То сорвёт не аккуратно,то примнёт где кустик,поэтому нанимали деток в основном,девочек 8−9 лет. Разбутыми,голыми ножками,аккуратно и собирали урожай. Барыня сама учила,как правильно это делать.

У неё самой было пятеро детей. Каждого крестил сам царь — Николай II. Они уехали,когда вот началась революция. Так вот,в конце сезона,она всем девочкам давала сахар,продукты,мыло. Не деньгами,а вот именно продукцией расплачивалась. А дети всё это приносили домой и вся семья радовалась конечно же. В деревнях не жили слишком уж зажиточно,поэтому конечно же были все очень довольны и благодарны. А ещё она давала каждому ребёнку по золотому колечку. Не детские или скажем так — не для девочек кольца были,понятно что отдавала как бы на будущее. И вот у моей мамы были вот эти 2 кольца,так как она отработала у этой барыни 2 сезона.

Она очень их берегла всю свою жизнь. Барыня сама говорила: «Замуж пойдёшь,будет у тебя обручальное колечко». По разумному так рассуждала.

Ну вот мама эти 2 колечка и отдала. Она на цепочки их носила,не на руке,немцы же сразу же забрали бы,если бы увидели. И вот она сняла эту цепочку с двумя кольцами и отдала этому охраннику за спасения так сказать вызволения меня из санчасти и сказала: «Я тебе всё отдам,ты мне только девочку мою верни. Вынеси её из барака». Он вечером пришёл к маме обратно в барак,нашёл маму и говорит:

«Ты давай иди сама туда,а то сама знаешь,что со мной будет,если увидит кто со стороны. Тебя никто не знает,мало ли кто и зачем приходил». Сам он вначале разведал,чтоб никого не было. Она пошла,нашла меня в этом бараке для детей,забрала. А охранник сторожил в это время,чтоб никто не видел,ну может быть и вмешался бы,если кто что-то спросил. Не знаю сейчас,как могло быть на самом деле. Суд да дело,маме удалось беспрепятственно всё сделать и никто ничего не видел. А на второй день,всвязи с тем,что пригнали несколько эшелонов евреев,большую большую партию и им всем сказали,что нужно освободить часть бараков. Там ещё много привозили из Витебска белорусских партизан,а мы то шли как — освобождение территорий,нигде не были замечены в военных действиях или вооружённом сопротивлении,и нам было предназначено собраться в единую группу и нас этапировали в город Резекне.

Там были не долго,как санитарный карантин что ли,около 3 недель. Затем нас отправили обратно в Ригу,в район Болдерая. Там мы были до 1944 года. Когда красная армия стала приближаться совсем,они нас всех перевезли в Германию. Летом 1944 года это было. Вот так мы попали ещё и за границу. Мама много работала,нас же пятеро у неё было. Жили мы в лагере в 12-ти километрах от Данцига. Там был лагерь«Старшен Прайшен». В этом лагере были женщины из Ленинграда,с двойняшками,она жена была военного. И что удивительно,но никто её за всё время не выдал. Ну вот я хочу сказать,что ни один человек не донёс. Немцы же тоже разбирались кто,откуда и кем кому являлся. Ну вот за всё время никто никому ничего не сказал. Это удивительно. Моей маме,как одной из самых опытных работниц,было поручено присматривать за всеми детками,сколько там их было. Родители ездили в город на работу. Подъём был в 4:00 утра. Нас тоже в это время тоже строили,обязательно. Была перекличка,чтобы никто не сбежал или ещё что. Не было разницы,ребёнок / не ребёнок. Потом они уезжали,а мы детки все ещё стояли на этом плацу. Вот отсюда у меня и здоровье подорвано,если не утеряно вовсе. Стоишь в колодочках этих,платьице полосатенькое. Оно крепкого было пошива,чтобы долго носилось.

Они шили как матрасная ткань такая,крепкую. И оно поддувает же снизу,никаких трусиков,детям никто ничего не давал. И девочки застужали низ. Потому что стоишь и писаешь. В колодки в эти. Стоять-то долго не может ребёнок. Приходит момент и он описался. И это на всю жизнь. И неудобно сказать. Я вот по этой части,работая в университете,и стаж имею 52 года преподавания,и даже мои родные дети не знали,до вот теперешнего моего состояния,что я страдаю такой вот болезнью. Это при теперешней медицине — это полегче.

Можно купить прокладочки,памперсы,туда-сюда,а как это было раньше… это было самое ужасное в моей жизни. Две вещи: я не ходила,время от времени,отнимались ноги. Не ходила до 10 лет. Вот как нас освободили в 45-м году войска Рокоссовского. Вот иногда по телевизору показывают его внучек в передачи по-моему«Дети и внуки военачальников». Я боготворю его. Молюсь,честно если сказать. Хоть он уже умер,но когда ещё живой был,мама моя молилась за него и нас научила молиться и за него тоже. И даже был такой казус,когда меня принимали в партию,мне было 18 лет и я решила,что всё,что я пережила,что я не хожу,что я буду учительницей,мечта моя которая была,стать моряком дальнего плаванья,ну или хотя бы водить корабли по Волге. Я очень мечтала стать моряком. Лётчиком не мечтала. Лётчиком нет. А моряком мечтала. Моя мечта так и не осуществилась. Потому,что по своему здоровью,я не могла претендовать ни на какую профессию. И я тогда выбрала учительскую. Потому,что учитель может сидеть за своим столом и подзывать ученика. Вот так у меня и было в Сибири. Я когда закончила педучилище,я уехала в числе 400 человек по распределению,целый состав,целый выпуск,уезжал в Сибирь. И я попала в Кемеровскую область. И там учительствовала. Первое,что сделала,поехала в Новосибирск и заказала сто яблонь. Мне эти яблони упаковали,всё сделали,и до сих пор сад Людмилы растёт и плодоносит. Это были какие-то морозоустойчивые сорта. И вот в этой сельской школе я работала одна. Учеников было 141. Вторая учительница ушла в декрет.

Она второго ребёнка родила там. Первому был год с чем-то. И вот теперь второй родился. Работать некому. В 7 часов утра надо было быть на работе. Морозы были страшные в том году,это был 58-ой год. Морозы были до 50-ти градусов. Тогда телевизоров не было,радио переставало работать,потому что эти провода которые к столбу шли,они не выдерживали. И тогда нужно было лезть на этот столб и опять всё подключать. А так я думала,самое лучшее,чтоб дети не пришли и не откопали. В нашем посёлке было много переселенцев с Украины,ещё со времён Столыпина. И эти люди делали дверь наружу,как у нас здесь,а в Сибири такие морозы,такие снега,что они все делают двери,которые открываются во внутрь. Потому,что если она будет наружу,ты просто не сможешь выйти наружу во время снегопада предположим. А у меня как раз такая дверь то и была. И я думаю ещё,Господи,хоть бы они сегодня не пришли откапывать меня. Нет,эти детки,в любой мороз,в любой снег,я даже их ругала,говорила: «Если мороз больше минус 50-ти — не приходите,оставайтесь дома». Нет,всё равно приходят,откопают и мы идем на саночках заниматься в школу. У меня были саночки и они меня везли в школу. Привозили к 7-ми утра и дети к этому времени тоже приходили. Сначала приходили детки с 1-го по 3-й класс,потом подходил 4-ый. Физкультура была вместе. И вот там,может как-то я перегрузилась,у меня очередной раз отнялись ноги.

Первый раз это было совсем в детстве,в концлагере,второй раз в 14 лет и не ходила я до 16-ти,лежала в больнице. И вот третий раз получается уже в Сибири. И так как я не ходящая стала,зав. гороно сказал,что мы вам выдадим документы,вас надо лечить. За вами нужен уход. Тогда же надо было отработать 3 года после училища. И я приехала сюда в Латвию. Потому что у меня в городе Дагде была сестра с мужем и тремя детьми. И они меня к себе взяли,чтобы я приглядывала этих деток. А у них практически перед окнами была школа. И меня в эту школу трудоустроили. Меня туда относили. В сибирской школе туалет был снаружи,за всё время я туда не разу не сходила. Это же надо было иметь организму такое терпение,силу воли,выдержку,чтоб в 7 утра тебя привозят,а в 5-ть вечера отвозят.

Темнеет там рано. Там,в Дагде я поступила на заочный в Даугавпилский пединститут. Я его закончила с отличием. Педучилище я так же закончила с отличием. Последних 2 года я уже доучивалась на дневном. Ну и меня,как хорошо успевающую,оставили преподавателем.

Вот такая у меня судьба. Нас в живых осталось совсем немного. Из пятерых четверо уже умерло. Я теперь одна осталась. Помню братика своего Колю,а это было уже в Германии в лагере,немец,охранник послал его набрать черешни в близлежащем саду. Ранняя какая-то была черешня,нас ещё не освободили,это весна 1944 го года была. А гроза была в этот момент просто страшная. И в него попала молния,прямо в него. Скорее всего потому,что у него в руках был этот армейский котелок от немца. Он ему дал,чтоб туда собирать.

Солдат,который на вышке стоял. Так молния была такой силы,что этот солдат так и не смог вырвать из рук мальчонки этот свой котелок.

Он к нему просто прикипел. Он его с такой силой прижимал к себе,чтобы не уронить что ли,или не выронить,не знаю,но так вот с котелком в руках его и похоронили. Прямо под этой черешней. И вот что удивительно и странно. В нашей семье никто не есть черешню.

Никто. Не потому,что нам кто-то говорил: «Не ешьте черешню». Ну вот осталось такое внутреннее переживание что ли или какая-то генная память. У меня же есть и дети и внуки,и никто из них не ест черешню. Я ещё помню,когда они маленькие были,мы идём по базару,я им говорю,давайте черешню купим,а они мне в ответ — только не черешню. А чего так? А мы черешню не едим. Вот вишни пойдут,мы их будем есть. Ну ладно дети,внуки тоже не едят.

Освобождали в 45-м,23 марта. Мне тогда было 5 лет,6-ой шёл. Помню всё прекрасно. Резекне может быть не так ярко,а вот немецкий лагерь я помню всё очень хорошо.

Расскажите,пожалуйста,вот все эти мелочи,которые вам врезались в память,что помнится до сих наиболее ярко и всплывает всегда при первом упоминании.

Ну вот была такая ситуация однажды. Всех заключённых отправили на работу. Моя мама тут со всеми детьми. А мне и говорит: «Деточка.

Как-то надо выйти на улицу и посмотреть не везут ли наших». Их же увозили-привозили по узкоколейке. Увозили в 4 утра,привозили к ночи. А тут как стало всё громыхать,стреляют везде,Катюши. Мама волнуется. Мне говорит: «Иди быстренько посмотри,может уже по узкоколейке приехали уже. Ты увидишь». Я только дверь открыла,а этот с вышки охранник взял и овчарку спустил на меня. А она же натаскана была на узников. Уже не знаю как,на полосатую форму может быть,не знаю. Так она меня с ног сбила,я как могла закрылась,лицо руками спрятала,ну чтоб нос не откусила или лицо же могла погрызть. Вот у меня на руках шрамы от её зубов,так и не зажили,следы так и остались на всю жизнь. А с левой стороны она практически мне выела бедро и часть ягодицы. Кусками,зубами всё порвала. Икру немного тоже зацепило. Эти раны почему-то очень долго не заживали,не знаю почему. И вот что я хочу я сказать.

Черешню мы не едим,собак поюсь до ужаса,до умопомрачения. Вот даже сейчас,сколько лет прошло,маленькая собачонка может идти,шавка,гавкнит,а я меня как подкидывает,как от тока. Как всё вздрагивает,а внутри холодеет. И вот когда-то,для того,чтобы я смогла перебороть в себе страх этот,моя дочь,мы тогда её уже замуж выдали,купила мне в подарок маленького щенка. Я очень любила этого зверя,которого они мне привезли. Но бывает задумаешься о чём-то,а она возьми да гавкни,у меня чуть ли не инфаркт. Ну пришлось распрощаться со временем,а страх так и не изжил себя.

Скажите,это немецкая овчарка была в лагере?

Да,да,конечно,других я там и не видела. Я вот ещё думаю,почему такие раны оказались глубокие и не заживающие. Лагерный ребёнок он же худой,изнеможенный,там же ухватиться не за что было,вот и рвала мышцы видимо… Только эту ляжечку и можно было. Другая-то сторона осталась целой,на которой я лежала,а то что было сверху,то и пострадало.

А что с вами было дальше,вот вас покусали,начало гнить,что-то смогли предпринять,как развивались события дальше?

Ну вы знаете,был такой немец один,я сейчас жалею,что куда-то делся со временем сувенир от него. Он мне принёс и подарил такую маленькую вазочку коричневого цвета,совсем миниатюрную,сантиметров 5−7 может быть. И по на ней ландыши были нарисованы. Так вот этот немец,он был пожилой,он привозил в лагерь продукты и работал там что-то по хоздеятельности,я точно не знаю,что конкретно он делал,ну как завхоз может быть. В основном я видела его работу и деятельность по кухне. И что он делал. Он брал небольшой мешочек,ну скажем 20×20 см,туда может быть помещалось килограмма 2 картошки. Он очень сам по себе был незаметный,а он его ещё под фартук прятал. Так он туда картошки нам уже чистенькой,почищенной,вымытой положит к себе,спрячет и привозит к нам.

Встретиться незаметно с матерью,аккуратно ей передаст,чтоб никто не видел,какой-нибудь там предлог они придумывали,уж не знаю точно какой,ну,а после встречи с матерью ехал дальше,в казарменную кухню. Он пожилой был,с большим фартуком,и так мешочек был маленький,а под этим фартуком так совсем незаметно было ни для кого. Мама приносила нам эту картошку в барак,у нас там совсем в углу стояла печь,круглая такая. И мы тогда к этой печурке прислоняли картошку и ждали,пока она не сварится или поджарится,ну хоть как-то,чтобы съедобная была. Мама печь топила,потому,что в бараке было очень холодно,очень. И вот,что мне нравилось,что моя мама никогда не выделяла меня как-то особенно при распределении. Она никогда мне не выбирала картошку побольше или вместо одной две,такого не было никогда. Она давала мне всегда только одну,как всем детям. А этот мужчина,немец,который привозил,он старался подобрать чтоб все картошечки были одинаковые по размеру. А у мамы ещё был ножечек,она каждому на дольки разрезала,а мы уже сами прикладывали к этой печурки. Ну никто не дожидался,чтобы перевернуть на другую сторону,съедали всё без остатков полусырую сразу,ну чуть подогретую и то слава Богу. Этот мужчина привозил нам не только картошечку,он мне привёз для меня какой-то порошок обеззараживающий. Тогда же стрептоцида не было,но что-то обеззараживающее. Ещё какую-то мазь,наверное заживляющую. И мама мне засыпала мне в раны этот порошок и мазала мазь. Но всё равно эти раны очень долго заживали,очень,уж не знаю почему,как я сказала. Рубцы конечно затянулись. Следы остались. А так ещё получилось,когда у меня первый раз отнялись ноги,это считайте я до 10 лет не ходила и не двигалась,так у меня обнаружили открытую форму туберкулёза. В школу меня не брали с такими болезнями.

И я до 10 лет не была ни одного дня в школе. Когда мне исполнилось 10 лет,меня брат взял посадил на плечи,он на 8 лет меня старше,тоже бедный не учился. Так интересно,когда нас сравнивают с сибирскими сотоварищами,я не считаю,что там жизнь,как мёд была,но у меня там друзья остались. И не смотря на это,были высланные латыши во время репрессий или после сразу после войны,которые там получали очень даже хорошее образование. У нас здесь,в Даугавпилсе,в институте был завкафедрой английского языка,он там в Сибири получил высшее образование. Был на хорошем счету,ещё я человек 50 знаю,кто получил и профессию и прекрасное я считаю образование,не сравнить с современным. Так я хочу сказать,что там ни у кого даже мысли не было учиться плохо или как-то так.

Как вы спали в лагере? У вас был матрас,подушка,одеяло? Что вы кушали?

В нашем бараке были трехъярусные нары. Мама меня всегда сажала почему-то на самый верх. Когда приходил заместитель начальника лагеря,а он был из Латвии,латыш. Он очень к нам,детям,плохо относился. Он ходил в немецкой форме всегда и видимо этим очень гордился. Какая именно я не помню,да я и не разбиралась,какая это была форма,армейская,полевая,или С. С. Но самое интересное,что он был из Риги,после войны вернулся сюда,в Латвию и когда мы жили у второй сестры тоже в Риге. Сестра была направлена из Владивостока,её муж был военный моряк. Был направлен в Ригу,поднимать порт. Квартира у неё была как полуподвальная что ли,то есть часть окон было в земле. А так как я не ходила,меня всегда садили возле окон,ну чтобы я могла на жизнь смотреть. И вот однажды он шёл мимо наших окон и я его узнала. Столько мне лет тогда было,а я его узнала сразу. Ошибки быть не могло. Вот из тысячи я бы его узнала всё равно. И наверное я на него так посмотрела,что этот человек обернулся. Я конечно вся затряслась. Это был уже 46-й год. Сестра пришла,я ей всё рассказала,как да что было. Она говорит: «Я сейчас побегу,срочно всё расскажу». Куда она там побежала не знаю,в милицию или отдел НКВД,всё им рассказала подробно,что мол так и так,ходит по Риге свободно человек,который был у нас в лагере в Германии в руководстве. Ну там были латыши и ей ответили,ну раз ходит,пусть себе и ходит. Вас это не касается. Где мы его ловить будем или что. Пришёл с работы муж сестры — Илья. Очень умный был человек,образованный. Он всё это выслушал и говорит: «Так Люся,надо подготовится,он это дело так не оставит. Это точно». У него был наградной пистолет. Он стал меня инструктировать: «Слушай меня внимательно. Ты встать не можешь. Ты вот лежишь на своей кровати или когда сидишь возле окошка,как только его увидишь,что он подошёл скажем к окну или он будет пытаться только всматриваться,что у нас тут в квартире,ты не медля,сразу скатывайся на пол. Падай. И что есть сил заползай под кровать. Матрас толстый,если что — прострелить его будет сложно. Главное,чтобы ты осталась живой». Через несколько дней этот фашист всё-таки пришёл,выстрелил прямо через окно в меня,но я как меня научили,сразу скатилась на пол,немного ушиблась,но даже не была ранена. В окне осталась только от выстрела дырка. Что меня удивило,что трещин в стекле не было,просто круглое отверстие и всё. Мне сказали,что это когда стреляют с близкого расстояния такое может быть. Моя мама когда узнала об этом,сказала,что нам всем срочно нужно съезжать с этой квартиры,он так это дело не оставит,пока не добъёт не успокоится. Вот так мы срочно перебрались в маленький,латвийский городочек Дагда. Что с этим человеком стало — я не знаю. История как будто бы улеглась.

Теперь чем нас в лагере кормили. Кормили не важно. Бутербродов не было(смеётся). Утром маленький кусочек хлеба,размером,ну чуть меньше спичечного коробка примерно. Но этот хлеб был как замазка: весь такой вязкий,как клей,тягучий такой. Супчик давали в металлических мисках,по одному половнику. Моя мама помогала маленьким донести эту тарелочку до стола,эти же ленинградские совсем маленькие были,пока донесут — половину расплескают. Маме наливать,распределять еду не разрешали,приходил откуда-то со стороны отдельный человек. Суп этот,баланда,был из свеклы. Вот что удивительно,дети мои тоже не едят до сих пор ни борщи,ни салаты из свеклы. Свёклы в лагере было много,можно было её есть много и даже без ограничений даже,но это были отходы от сахарной промышленности. Пока привезут этот жмых,пока распределят,пока приготовят,он,особенно в летнее время,а везли то в цистернах,она за это время либо бродить начинала от гнили,либо уже пузыриться. Я не знаю,чем кормили военнопленных,но нас точно кормили только этим и мы наелись этой свёклы под гробовую крышку,на всю жизнь. Так эту неприязнь и пронесла через всю свою жизнь. Мне когда говорят,а свари как ты нам борщ,я отвечаю: «Спасибо,обойдусь,я лучше щи приготовлю». Ну могла украинский борщ сделать. Свеклу даже для красоты никуда никогда не добавляла,и дети мои не любят её так же до сих пор. Один раз я помню в этот суп при готовке конину бросили. Как сейчас помню,целую ногу,прямо с волосами. Это конечно очень неприглядно было и выглядело. Вроде мясо,а как-то не по себе при этом виде было. Не знаю,где они её взяли,может пала где-то,может убило пулей или осколком.

Я думаю,если бы этот мужчина немец с кухни не привозил бы нам этой картошечки,мы никто бы так и не выжили. Ну может быть кто-то бы выжил,но точно не все. Моя сестра старшая — Валя,ей тогда было уже 8 лет. Она умудрялась проползать под лагерной проволокой незаметно и убегала в город. А там в городе просила милостыню. Немки,которые видели этого ребёнка,очень жалели её.

Никто никуда её не сдавал. А у них же тоже были продуктовые карточки,они отрезали ей по чуть чуть. Ходила она не каждый день,опасно же было. Сначала можно было попасться убегая,потом мог патруль забрать в городе,потом обратно. В принципе это было расстрельное дело,поэтому рисковала она да,очень серьёзно,но всё же не каждый день. Когда набиралось какое-то количество этих карточек,она шла отоваривать эти карточки. Самая большая её добыча это пол буханочки хлеба ей удалось получить. Но однажды она ушла и больше не пришла. Мама конечно очень испугалась,тогда уже ходили слухи,что немцы делают над детьми какие-то эксперименты,и медицинские и ещё Бог знает какие. Там же в этом Данцинге и размещалась эта лаборатория или институт,который и делал все эти эксперименты над детьми. Вот её не было один дня,два,а на третий день она появилась. Живая. Раненная. Идти то было далеко до города,ну и проходил какой-то грузовик военный. А она значит решила подъехать на этой машине. Взяла вцепилась в задний борт и так и ехала всю дорогу. А ей же надо было как-то отцепиться,а у неё толи руки замлели,то ли испугалась чего,то ли ещё что-то произошло,ну ребёнок всё-таки,ну и вот когда спрыгнула,сильно побилась. Её всю израненную подобрала немка,забрала к себе домой.

И видит,что этот ребёнок не говорит по-немецки,ну знала она только пару фраз: Zuruck,Schnel,Handi hoh. И эта немка поняла,что этот ребёнок скорее всего из лагеря. Она ей говорит,давай я тебя немножко провожу,а то твоя мама будет очень волноваться. Она её проводила. Дала немного продуктов. Наша мама конечно очень переживала из-за этого случая. Она боялась что её забрали,как она говорила на мыло. Тогда же из людей мыло делали. И вот она боялась,что доченька её попала под такую вот раздачу,«забрали на мыло» — как она говорила.

Я ещё хочу сказать,что война забрала у нас у всех не только здоровье,но и покалечила судьбы многих. В чём это проявилось? Например Саша,мой брат,4 года не учился вообще,в 1941 году ему было 10 лет,а по окончании войны уже считайте за 14-ть,14 с половиной.

В школу приходит,а там детки все маленькие,а он здоровый. Понятно,что его же не возьмут сразу в 5-ый класс,его же могли взять только в тот класс,который он закончил. На тот момент у него за плечами был то ли второй,то ли третий класс. Ну понятно,что все над ним смеются,хихикают,подшучивают. Пошёл он здесь в Риге в железнодорожное училище. Это единственное учебное заведение,куда его взяли,не смотря на такой провал в собственном образовании. Ну вот считайте уже стал не тем,кем мечтал,а пришлось выбирать из того,что есть. Сестра моя,Валя,Валентина,тоже пришлось отказаться от своей мечты,пошла на фарфоровый завод простой работницей.

Как вас освобождали,помните?

Да,конечно. 21 марта,мой брат Саша пришёл к нам в барак и говорит: «Красная армия совсем близко,на подступах,немцы сделают всё,чтобы уничтожить лагерь,замести следы». Он это узнал из переписки между узниками и людьми,которые жили вне лагеря. Они оборачивали письмом камень и вот так вот перекидывали через заборы и колючую проволоку. В одном из таких писем было написано: «Спасайте своих детей,спасайтесь сами,пытайтесь как-то бежать,уходите. Будут уничтожать лагерь». Саша знал какой-то подкоп под забором,и все мы решили бежать незамедлительно,прямо этой ночью. Наша маме моей сестре говорит: «Тамарочка,ты будешь нести Люсю». Тамара взяла меня на руки,взгромоздила на спину. У меня была температура,я в этот момент очень неважно себя чувствовала.

У другой сестры Полины тоже что-то было со здоровьем,сейчас уже и не вспомню,что конкретно. Мы дождались темноты,подлезли под забор и так оказались на свободе. Всю ночь он нас вёл. Шли конечно же медленно,это было и понятно почему. И что вы думаете? К утру мы оказались у лагеря,но с другой стороны. Это конечно был шок. А в это время,той же ночью,союзные войска США якобы пытались освободить наш лагерь. Метода ведения у них была немного странная. Они не воевали,как мы,русские. Они не шли в атаку,они сначала хорошо бомбили с помощью авиации,и только когда всё разбомбят,шли эти негры,когда уже одни развалины. Эффективности никакой,прямо скажу. Вышки сторожевые,как стояли так они и остались,а бараки с людьми,все разбомблены. Авиация же не бросала бомбы на вышки,они же скидывали на бараки. Ну вот так вот погибли практически все заключённые,которые в этот момент там находились. Бабушка наша там так и погибла. Ну,а мы что,стоим с другой стороны лагеря и не знаем,что теперь делать. Тамара уже больше не может меня нести,устала смертельно. У неё температура поднялась,может в дороге что активизировалась,может тоже перенервничала. Ну что делать? Решили обратно вернуться в барак,в лагерь,хоть сил каких-то набраться. Мама уже сказала: «Да будь что будет. Что так гибель,что так погибель» Фрагменты ограждения где-то были разрушены,мы беспрепятственно прошли к своему бараку. Как уж это получилось не знаю,может чем-то немцы были другим заняты,может передислоцировались,не знаю. Наш барак уцелел частично. Мы попадали на нары и сразу уснули. Я помню,что когда пару раз за ночь просыпалась,ну может в туалет,может какой кошмар снился,видела,что мама тихонечко стояла возле маленькой иконочки,у нас там был закуточечек и она значит возле неё стояла на коленях и всю ночь молилась. На утро слышим: «Урааааа!». Дверь открывается,а на пороге стоит человек в фуфайке и с автоматом.

Я очень хорошо его запомнила. Потом выяснилось,что это зек. Их брали на фронт,чтобы первых пускать на линию огня. Их было 15−20 человек из штрафного батальона и проводили они разведку боем. Штрафбат от армии Рокоссовского. Так вот этот штрафник забегает,а мама наша как кинулась ему на шею,он аж оторопел. А потом говорит: «Мать,есть ли у тебя во что переодеться,я в этом слишком заметный». Ну,а что у нас было,ничего. Он потом побежал дальше воевать там,стрелять. Мама сказала,что они потом все погибли. К вечеру подошли основные войска и нас освободили. Это были русские войска. Мы были конечно несказанно рады этому событию. Мама каким-то чудесным образом умудрилась зашить в свой полушубок,в подкладку,комсомольские билеты двух моих старших сестёр и когда уже НКВД или кто там,военная контрразведка стала проверять на момент причастности к сотрудничеству или ещё что,то мои сёстры сразу пошли на фронт. И их взяли,но пока их проверяли,пока они проходили военную подготовку,пока они доехали до Монголии и Китая,война там тоже уже кончилась. Справки о благонадёжности своих сестёр я храню до сих пор. Там так и написано,выдано такой-то,что не принимала,не участвовала,не способствовала,не поддерживала,не участвовала,а работали простыми чёрнорабочими. Причём я помню,что у нас в лагере самым большим дефицитом был красный перец. Мы специально подмышки натирали,ну не только мы,там и взрослые были и в санчасть,чтобы не работать. Одна женщина я помню,специально порезала себе правую руку и посыпала рану солью,чтобы она как можно дольше не заживала.

В ожидании отправки обратно домой,мы ждали несколько недель. Нужно,чтобы нас всех проверили,выдали новые документы и отпустили домой,на Родину. Сначала говорили,ждите,сейчас пойдут составы и вас мы тоже отправят. Один состав пришёл,раненных забрали и увезли,для нас мест не оказалось. Опять ждём. Второй состав пришёл — то же самое. Комендант у нас был русский,статный такой мужчина был,крупный,большой,настоящий красавец. Так вот комендант был хороший,а кагебешник — весёлый. Ой,а это наверное нельзя рассказывать?

Про что,что случилось?

Он сразу вызвал мою сестру на допрос. Вызвал,что называется сразу по сексу. Он на допрос вызвал не Полину,которая была некрасивая,а он специально вызвал именно Тамару. Она девка красивая была,очень. Всем же в лагере косы стригли,ну чтобы вшей не было,мыться же нам не давали. Ну так вот,а её коса осталась нетронутой. Удивительно,что именно немцы не стали её стричь,на сколько была коса красивая,в кулак. Девка она была в самом соку,ну считайте 1927-го года,а на дворе 1945-й. 18 лет.

Её,этот кагебешник вызывает на допрос. Вызвал вечером. Полина старшая,она была 1924 года рождения. Она то ли почувствовала что-то,то ли ещё что ей показалось,она побежала туда,там где допрос производился. Подбегает к этому дому и слышит как сестра наша кричит: «Мы же вас как Бога ждали,а что же вы делаете? Я весь лагерь мазалась сажей,одевала самые жуткие лохмотья,чтоб только казаться некрасивой. Косу эту прятали под косу,спала в платке,чтоб только кто не заметил,а вы что теперь хотите?». Ну вы понимаете… Сестра,Полина,видя,что дело совсем плохо,он ей сорвал уже кофточку,в полном предвкушении собрался проводить с ней время,побежала прямо к командиру,к коменданту,к офицеру к этому,полковнику. Забежала к нему,не знаю в кабинет или домой,где он жил или ночевал и выкрикивает: «Товарищ полковник,пожалуйста,скажите,у вас есть дети?» Он ей отвечает: «Да,конечно,две дочери», Полина: «А вот если вашу дочь вот так вот насиловали,чтобы вы сделали?» Он: «Как? Да вы что? Кто?» Полина: «Да,вот такой то такой,прямо сейчас мою сестру…» И вот этот вот полковник,в чём он там был,без кителя,схватил пистолет и побежал туда вместе с ней. Когда они вбежали,а так громко как заорал на этого кагебешника: «Ты что делаешь?» Сестра сразу вырвалась,отскочила,прикрылась кусками уже разорванной одежды и они вместе с сестрой дёру оттуда просто молнией. Что там было дальше,неизвестно. Но больше мы этого насильника не видели. А к этому полковнику мы относились с большим уважением,он же нас защитил,какое-то время мы с ним ещё общались.

Вы сами видели расстрелы или издевательства гитлеровцев над заключёнными?

Самих расстрелов я не видела,я видела,как гнали евреев вдоль этой узкоколейки на место расстрела,как я поняла потом. Мой брат Саша видел. По этой дорожке вдоль железнодорожного полотна сначала гнали мужчин,потом женщин с детьми и под конец была группа детей,маленьких,каких-то небольших,5−6 лет может быть и они почему-то были одни. И вот мой брат Саша,мы звали его Шуриком,со своим дружком побежали туда посмотреть,что же там происходит. У них там лазейка была какая-то,то ли подкоп,то ли щелочка,не знаю. Ну как у мальчишек,всегда есть какой-то проход. Ну так вод,они пролезли в эту щель под забором и затаились посмотреть,что же будет с этими людьми,куда их ведут. В бараке было только одно единственное окно. Через него мы видели,что людей куда-то гнали. А куда,чего понять же было невозможно. Ну так вот,Саша когда обратно пришёл,рассказывал,что первые две группы расстреливали,а вот этих маленьких,даже не расстреливали,их так живыми и закапывали. Земля прямо ходила в том месте,где закапывали. Ну мальчишки понятное дело подбежали,когда немцы уже ушли,капнули чуть чуть,а там мальчишка живой ещё.

Кучерявый такой,рыжий,Яшей звали. Ну так они взяли и приволокли его к себе в барак. Мама очень испугалась,говорит: «Ну всё,если его у нас найдут,перестреляют всех без разбора. Да у него на лбу написано,что он еврей,его же даже не замаскировать под нашего».

Ну там правда,волосики кучерявые,как у овечки,нос с горбинкой. У мамы были ножницы для хозяйства,не для стрижки конечно же. Она его тут же взяла и подстригла. Ну тут он хоть как-то стал похож на узника. А я как раз рядом стояла,мне же тоже интересно было,нового мальчика привели. Мама на меня посмотрела,а у меня волосы тоже были такие светлые,завивались,ну мама взяла и меня подстригла заодно. Для маскировки наверное,не знаю. Там в углу барака,корзина стояла,я уже не знаю для каких целей она использовалась,но мы этого Яшу в этой корзине скрыли. И скрывали довольно таки долго. В барак часто заходил проверяющий,такой большой,грузный человек и почему-то всё время садился именно на эту корзину. Ну понятно,что долго так тоже не могло продолжаться,ну или он мог посмотреть,а что там в этой корзине,или Яша мог звук какой издать. Весь день то в такой корзине то не пролежишь смиренно. Ну вот мама наверное,тоже пришла к такому заключению,взяла одела его во всё самое тёплое,что у нас там было или можно было найти и отвела его за угол барака в туалет. Ну как туалет. Дырки в полу. Ни перегородок между,только крыша и стены и двери. Эти отверстия в целях антисанитарии посыпали известью. Немцы туда не ходили никогда. У них свой тёплый клозет был,они туда ходили. Ну вот там он практически и жил в уголочке,весь день,а на ночь мы его забирали к себе в барак. Этот Яша с нами прожил до самого освобождения. Евреев то расстреливали как минимум за 2−3 месяца до освобождения.

И вот однажды,комендант собрал всех на плацу,ну какой там может он быть и зачитывал распоряжение командования. И там суть дела была такова,что немцы,когда отступали,побросали своих детей. Ну детки местные,здесь рождённые. Уж не знаю от узниц,или работников,или может быть от местного населения,но отцы их точно знаю были немцы из лагеря,ну или воинских частей,что стояли рядом. Ну так вот,в приказе или распоряжении было сказано,те,кто возьмёт такого ребёнка себе в семью,под опёку,того отправим домой в первую очередь. Моя мама выкрикивает: «Я возьму». Ну командир отвечает: «Ну вот идите туда вон и выбирайте». До сих пор помню.

Мама нам говорит: «Люся,Яша,пошли выбирать ребёнка». И вот понимаете,какая вещь,заходим в этот барак,а все дети стоят как на столе что ли или на какой-то лавочки,ну чтобы может быть лучше их можно было разглядеть,не знаю,для чего это было придумано. Ну вот,пришли мы туда и смотрим. Все дети вроде как дети. Им стали раздавать хлеб,ну все там выхватывали,да побыстрей,да в рот.

А один мальчишечка,аккуратно отщипывал буквально крошечку от куска и клал к себе в ротик. И так и кушал. Мама как поглядела на него,красивенький,беленький,глазки голубенькие. Ну немчура настоящая и всё тут. Мама к нам поворачивается и говорит: «Ну какого будем брать?». Ну они все были одного возраста примерно,1.5−2 годика. Я говорю: «А давайте возьмём того,кто вот по кусочку кушал хлебушек». Ну и Яша тоже вроде согласился со мной тоже. Мама моя говорит; «Мы вот этого ребёнка забираем». Там же ни имён,ни фамилий,иди разберись,кто есть кто. Ну мы его привели к себе в барак,давай придумывать ему имя. Ну Сашка выкрикнул: «А пусть он будет Гансом или Фрицем». Мама говорит: «Нет,так нельзя,его в нашей деревне все засмеют,горе для мальчишки будет,не дадут житья ему с таким именем. Надо ещё придумать,откуда он у нас взялся» А мой брат пошутил: «Скажем,что ты уже его здесь родила и никто и не узнает,что он приёмный». Мама засмеялась и отвечает: «А от кого родила-то,от немца что ли? Ещё хуже будет» Ну вот так вот,и смех и грех одним словом. Пока выбирали и придумывали имя,прошло какое-то время. Этого мальчика все жалели,все детки с ним играли,мы привыкли уже к нему,а тут опять заходит к нам комендант и говорит: «Детей надо сдавать назад.

Новое немецкое правительство чего-то там посчитало,что нацию нужно сохранить,их же на войне погибло больше 5 миллионов,ну вот они и озаботились». Все плакали и мальчишка тоже плакал,не хотел уходить. Хоть и побыл то всего нечего,3−4 дня,но всё равно сердце то прикипело. Ну всё равно забрали. На следующий день приходит к нам начальник госпиталя,майор и говорит маме: «Я слышал о вас много хорошего,что вы вот взяли и не побоялись взять к себе немецкого мальчика,но я ещё слышал,что вы спасли ещё и еврейского мальчика». Мама отвечает: «Да,всё так и было». Майор: «Послушайте. У меня погибла вся семья. У меня нет никого,ни родственников,ни родителей,ни кого,все погибли. Войне скоро конец,это очевидно. Я врач. У меня есть все бытовые условия.

Если вы согласитесь,я хотел бы забрать этого Яшу. Я дам ему образование,буду любить его как собственного сына». Наша мама собрала нас всех и говорит,дети,вот так мол и так,вот такие обстоятельства,вот такое вот предложение поступило,что будем делать? Майор хочет помочь нам,побыстрее отправить нас домой,но он хочет забрать к себе нашего Яшу. Спрашивает у Яши: «Яша,ты хочешь идти с этим дядей?» Яша: «Нет». «А вы дети,как думаете,отдадим Яшу?». Все дети: «Нет». Никто из семьи не дал добро. Приходит обратно этой майор,выслушал отказ и говорит: «Вы знаете,я всё понимаю. Отправка эшелонов тоже затягивается от независящих от меня причин». Мама говорит: «Вы знаете,мы наверное пойдём потихоньку своих ходом. Нам бы найти какую-нибудь тачку. У нас вот Люся совсем не ходит,вещей-то мало,но всё равно что-то есть и продуктов у нас совсем нет,может быть вы смогли бы нас снабдить провиантом на дорогу. И мы пойдём домой сами,не будем ждать никого. И бумагу нам сделайте тоже пожалуйста».

У мамы моей было несколько инфарктов,три. Доживала она свою жизнь у меня здесь,в квартире в Даугавпилсе. Квартиру эту дали моему мужу,он был военным. Тоже человек нелёгкой и непростой судьбы. Его расстреливали во время оккупации,но не убили. Раненым как-то там добрался до дома,но кто-то донёс,что мол так и так,как-то выжил и дополз до дома. Его мать отдала всё,что у них было в доме,и корову,и ценности,какие были,уже не знаю,что у них там было конкретно,но чтоб только он остался живой,вот так вот в результате он остался жив. А расстреливали его за то,что он ещё будучи мальчишкой носил еду партизанам. Его заметили,поймали,что называется с поличным,с этой едой,ну вот так вот чуть не погиб. На Украине это было,он украинец у меня был. Умер он тоже у меня рано. Болел он сильно,у него и шизофрения была официально,и в психбольнице он лежал. Намучилась я с ним конечно неимоверно.

Я даже ему как-то сказала: «Во время войны было тяжело,плохо,а теперь я прохожу второй концлагерь с тобой». Да он и сам был не рад,что он такой был. У него была шизофрения,паранойной формы,прогрессирующая. Вот так вот мне Бог послал,сначала детства не было,потом юности не было,я болела,а потом ещё и замужества не было. Ой,а сколько за меня потом достойных людей сваталось,я не вру,не хвастаюсь,спросите у любого в городе(Смеётся). Аж целых 3 полковника,подполковника. Выходи говорят за муж,а я нет,нет,я вот так вот наелась,на всю оставшуюся жизнь,больше не хочу. Потому,что прожить с психически больным человеком много лет,это просто ад. Ну вот представьте,стаю я на кухне,готовлю там обед или ужин,уже не помню,индюшку кажется обжариваю перед Новым годом это было,ну там как раньше продавали,вроде общипанная,а какие-то пёрышки или пух оставался,ну вот я над плитой эти вот мелкие пёрышки-волосики подпаливаю,детки наши там чего-то снуют туда-сюда,газ понятное дело горит,жир на эту несчастную плиту подкапывает,а он заходит со спины ко мне туда на кухню,да с топором и говорит: «Вот если ты сейчас вот моргнёшь,значит ты мне изменяла. Зарублю». Боже,двоё детей,ему надо приготовить,в институт надо бежать,вот так вот. Вот я и думаю,какое после этого ещё раз замужество? Не не не… всё,спасибо. В 33 года я овдовела,сейчас мне 76. Я к тому,что вот такая у меня не везучая жизнь.

Ну вот,так вот этот майор,снабдил нашу маму какой-то коляской,выделил продукты и мы пошли домой к себе в Россию. Он и бумаги маме выписал в дорогу. Там было написано,чтобы и содействие оказывали,и помощь,какую потребуется. Когда уже всё было готово к отправки,мама посмотрела на этого человека,а он чуть не плачет,грустный грустный такой стоит. Мама подошла к Яше и говорит ему: «Яшенька,ну ты посмотри какой это замечательный и добрый человек,ему нужна и твоя помощь,у него не осталась. Присмотри за ним,ведь ему с тобой будет легче. Останься с ним пожалуйста,а мы тебе писать будем». Вот так вот Яша наш,брат названный,остался у этого мужчины. И уже помню перед самой смертью мамы,подхожу к ней,смотрю,а она не спит. Я говорю: «Мам,а ты чего не спишь-то?», а она мне отвечает: «Да я вот всё думаю деточка моя. Мы ведь как договорились с этим майором,что он напишем нам когда сам прибудем на своё новое место,обустроится. А мы-то не вернулись в Орловскую область,мы же остались в Дагде. Может и было какое письмо,а кто ж его там мог получить?». Фамилию то мы помнили,она есть и в моей книге«Дети и война», Сорочкин его была фамилия. Надо было все его данные записать,а мы же только свои данные оставили. Я ей тогда говорю: «Мам,а зачем тебе это сейчас?», она отвечает: «Да мне бы перед смертью на Яшу моего посмотреть»

Так вы шли пешком от самого Данцинга до России шли пешком?

Да,так и шли,с этой тележкой или коляской,до самой Риги. Так вот пешком мы туда и пришли. Шли тяжело,ну это и понятно,сколько мы там в день могли проходить,по 20−30 км? Ну вот помню идём по Польше,как раз Пасха была,23 марта нас освободили,ну значит это где-то апрель был,скорее всего середина уже или даже конец апреля. Ливень был неимоверный,как из ведра. Мама стучится в дом: «Хозяйка,нам только переночевать,утром уйдём,пустите до утро,дождь уж очень сильный», а хозяйка ей по-польски и говорит: «Нет.

Я завтра рано утром пойду до Костёлу,некогда мне тут с вами. Нет». Ну,а что делать? А там в Польше,вдоль дорог,такие большие кресты стоят,ну мама к этому кресту и прислонилась,обустроились на ночлег. Я то в коляске была,накрыта,а мама в этом своём полушубке,ну что она,Валю накрыла полом,Сашу тоже,ну вот так вот под дождём и заночевали. Мама нас ещё чем-то нас там покормила,что было. Расходовала бережно,кто его знает,сколько ещё идти и что в дороге могло случиться. А в это время идёт по дороге солдат,ну который тут,на их территории был оставлен. Увидел нас и спрашивает: «Ты чего здесь мать с детьми делаешь,почему в дом не попросишься?». Она ему: «Так стучала и спрашивала,не пускают». Он ей: «Как так? А в тот дом почему не зашла?». Мама: «Так и в тот стучала и в тот». Там было то в округе дома 3−5. Никто не пустил,никто не открыл даже,сказали,что уже полный дом там кого-то.

Солдатик тогда: «А ну пошли!». Конечно,он там подошёл к дому,автоматом постучал,там какая-то бабка вышла,он ей говорит: «Людей принять,обсушить,горячий чай,еду давай какая есть. Затапливай давай,что там у тебя есть. Чтоб было всё сухое. Я проверю». Ну бабка говорит,что продукты у неё какие-то там были. И вот это первый раз в своей жизни я почувствовала запах кофе. Она варила для нас кофе. Я сама то не пью кофе,я пью чай,но всё равно,этот запах кофе врезался мне в память. Я хорошо запомнила этот запах. А вот ещё одно воспоминание. Я работала в институте долгие годы. И когда выходишь уже домой,у нас там по улице был хлебный магазин. Нужен мне хлеб или не нужен,не важно,я захожу в этот магазин и стою. Там запах хлеба. И вот когда нас освободили,на эту нашу территорию пришли специальные машины,которые пекли сами хлеб,ну в полевых условиях. А в бараке было холодно всё равно,не смотря,что вроде как весна и там один солдат поднял меня на руки,открыл дверцу или что там,люк и посадил прямо в эту машину. И я там грелась. И вот это воспоминание,этот запах он конечно остался у меня на всю жизнь. И даже сейчас,мне вот белый хлеб нельзя,у меня диабет,но всё равно,я спрашиваю: «А тёплый есть?», а девочки мне говорят,вам же нельзя,я отвечаю: «Ничего ничего». Я его покупаю,разламываю и нюхаю. Для меня нет ничего ценнее этого свежеиспечённого запаха.

Ну вот,мы пришли уже на русскую границу,ну СССР тогда,а на границе спрашивают: «Вы куда?». Мама отвечает: «В Орёл». Пограничник спрашивает: «А там что есть? Дом остался,родственники живы?». Ну там же немцы всё сожгли,всё разорили,сравняли с землёй.

Ну и пограничник говорит: «Ну вот тут Рига рядом,может вы туда идите. Обратитесь. Может там помогут на первых порах. Хоть какая-то будет помощь и передышка». Ну может он видел,что мы уже изнеможенны долгим переходом,мы то и поправиться то не могли,откуда могли успеть,ну вот. Так мы дошли до Риги,обратились не знаю,в комендатуру или центр куда можно было обратиться за помощью.

Ну там человек,чиновник,который распределял нас,говорит: «Пока о полноценной помощи говорить рано,лишнего обещать ничего не могу,на первых порах поможем,сейчас идите на квартиру,люди из России,и может быть вам тоже будет приятно,они тоже из Орла или Орловской области. Идите,адрес улица Пушкина 8». Ну мы и пошли туда,чтобы там расселиться. Приходим по этому адресу,нам открывает дверь как вы думаете кто? Мамина родная сестра,тётя Дуня. Вот я говорю,Бог посылает. Там до сих пор живёт моя двоюродная сестра Маша Дроздецкая. Она есть в моей книги и о тёте тоже есть упоминание. Ну вот удивительно,что я в этой квартире чуть смерть не приняла. Тут всю войну прошла,концлагерь,а здесь,чуть не погибло. А дело было так. Я вдруг стала выздоравливать,начала чувствовать ноги,начала делать первые попытки ходить,они были успешны,все конечно обрадовались,ну ещё бы,после стольких лет не ходила,а здесь хоть по чуть чуть,но сама. Ну и мне захотелось в туалет. Думаю,ну пойду я потихоньку сама.

Ну понятно,что взрослые,после стольких лет разлуки,всё в разговорах,наговориться не могут,тут же дети бегают,взрослым как бы и не до них,ну я ещё подумала,чего я буду всех тревожить. Постеснялась одним словом. Открыла дверь в туалет. А там его чистили намедни,я же не знала,тёмно ещё было. Ну я туда ногу поставила и провалилась. Хорошо,что одной рукой держалась ещё за дверную ручку,а так бы я вся туда«улетела». Ну взрослые подбежали,вызволили меня,подняли. А я была в таких ботиночках и чулочки у меня были какие-то,ну,а тётя Дуня смешная такая была,пойдём говорит на речку,я тебя вымою,на Даугаву. Вонь была страшная. Ну там прополоскали,сколько могли как могли. Вонь всё равно не уходит,так вроде чище стало,всё смыли,а вот этот запах как-то не уходил.

Ну и она говорит: «Давай один ботинок оставляем,другой лучше вообще выбросить,ну это же не возможно. Вторую ножку мы тебе обмоем уже дома». Так вот с одним ботиночком мы домой и пришли.