Один советский танк двое суток воевал против танковой дивизии вермахта

В это трудно поверить, но 6-я танковая дивизия вермахта 48 часов воевала с одним-единственным советским танком КВ-1 («Клим Ворошилов»).

Этот эпизод подробно описан в мемуарах полковника Эрхарда Рауса, чья группа пыталась уничтожить советский танк. Пятидесятитонный КВ-1 расстрелял и раздавил своими гусеницами колонну из 12 грузовиков со снабжением, которая шла к немцам из захваченного города Райсеняй. Потом прицельными выстрелами уничтожил артиллерийскую батарею. Немцы, разумеется, вели ответный огонь, но безрезультатно. Снаряды противотанковых пушек не оставляли на его броне даже вмятин – пораженные этим немцы позже дали танкам КВ-1 прозвище «Призрак». Да что пушки – броню КВ-1 не могли пробить даже 150-миллиметровые гаубицы. Правда, солдатам Рауса удалось обездвижить танк, взорвав снаряд у него под гусеницей.

Но «Клим Ворошилов» и не собирался никуда уезжать. Он занял стратегическую позицию на единственной дороге, ведущей в Райсеняй, и двое суток задерживал продвижение дивизии (обойти его немцы не могли, потому что дорога проходила через болота, где вязли армейские грузовики и легкие танки).

Наконец, к исходу второго дня сражения Раусу удалось расстрелять танк из зениток. Но, когда его солдаты опасливо приблизились к стальному чудовищу, башня танка внезапно повернулась в их сторону – видимо, экипаж все еще был жив. Лишь брошенная в люк танка граната поставила точку в этом невероятном сражении...

Вот что пишет об этом сам Эрхард Раус:

"В нашем секторе не происходило ничего важного. Войска улучшали свои позиции, вели разведку в направлении Силувы и на восточном берегу Дубиссы в обоих направлениях, но в основном пытались выяснить, что же происходит на южном берегу. Мы встречали только небольшие подразделения и отдельных солдат. За это время мы установили контакте патрулями боевой группы «фон Зекендорф» и 1-й танковой дивизии у Лидавеная. При очистке лесистого района к западу от плацдарма наша пехота столкнулась с более крупными силами русских, которые в двух местах все еще удерживались на западном берегу реки Дубисса.

В нарушение принятых правил, несколько пленных, захваченных в последних боях, в том числе один лейтенант Красной Армии, были отправлены в тыл на грузовике под охраной всего лишь одного унтер-офицера. На полпути назад к Расейнаю шофер внезапно увидел на дороге вражеский танк и остановился. В этот момент русские пленные (а их было около 20 человек) неожиданно набросились на шофера и конвоира. Унтер-офицер сидел рядом с шофером лицом к пленным, когда они попытались вырвать у них обоих оружие. Русский лейтенант уже схватил автомат унтер-офицера, но тот сумел освободить одну руку и изо всех сил ударил русского, отбросив его назад. Лейтенант рухнул и увлек с собой еще несколько человек. Прежде чем пленные успели снова броситься на унтер-офицера, тот освободил левую руку, хотя его держали трое. Теперь он был совершенно свободен. Молниеносно он сорвал автомат с плеча и дал очередь по взбунтовавшейся толпе. Эффект оказался ужасным. Лишь несколько пленных, не считая раненного офицера, сумели выпрыгнуть из машины, чтобы спрятаться в лесу. Автомобиль, в котором живых пленных не осталось, быстро развернулся и помчался обратно к плацдарму, хотя танк обстрелял его.

Эта маленькая драма стала первым признаком того, что единственная дорога, ведущая к нашему плацдарму, заблокирована сверхтяжелым танком КВ-1. Русский танк вдобавок сумел уничтожить телефонные провода, связывающие нас со штабом дивизии. Хотя намерения противника оставались неясными, мы начали опасаться атаки с тыла. Я немедленно приказал 3-й батарее лейтенанта Венгенрота из 41-го батальона истребителей танков занять позицию в тылу возле плоской вершины холма поблизости от командного пункта 6-й моторизованной бригады, который также служил командным пунктом всей боевой группы. Чтобы укрепить нашу противотанковую оборону, мне пришлось развернуть на 180 градусов находившуюся рядом батарею 150-мм гаубиц. 3-я рота лейтенанта Гебхардта из 57-го саперного танкового батальона получила приказ заминировать дорогу и ее окрестности. Приданные нам танки (половина 65-го танкового батальона майора Шенка) были расположены в лесу. Они получили приказ быть готовыми к контратаке, как только это потребуется.

Время шло, но вражеский танк, заблокировавший дорогу, не двигался, хотя время от времени стрелял в сторону Расейная. В полдень 24 июня вернулись разведчики, которых я отправил уточнить обстановку. Они сообщили, что кроме этого танка не обнаружили ни войск, ни техники, которые могли бы атаковать нас. Офицер, командовавший этим подразделением, сделал логичный вывод, что это одиночный танк из отряда, атаковавшего боевую группу «фон Зекендорф».

Хотя опасность атаки развеялась, следовало принять меры, чтобы поскорее уничтожить эту опасную помеху или, по крайней мере, отогнать русский танк подальше. Своим огнем он уже поджег 12 грузовиков со снабжением, которые шли к нам из Расейная. Мы не могли эвакуировать раненых в боях за плацдарм, и в результате несколько человек скончались, не получив медицинской помощи, в том числе молодой лейтенант, раненный выстрелом в упор. Если бы мы сумели вывезти их, они были бы спасены. Все попытки обойти этот танк оказались безуспешными. Машины либо вязли в грязи, либо сталкивались с разрозненными русскими подразделениями, все еще блуждающими по лесу.

Поэтому я приказал батарее лейтенанта Венгенрота. недавно получившей 50-мм противотанковые пушки, пробраться сквозь лес, подойти к танку на дистанцию эффективной стрельбы и уничтожить его. Командир батареи и его отважные солдаты с радостью приняли это опасное задание и взялись за работу с полной уверенностью, что она не затянется слишком долго. С командного пункта на вершине холма мы следили за ними пока они аккуратно пробирались среди деревьев от одной лощины к другой. Мы были не одни. Десятки солдат вылезли на крыши и забрались на деревья с напряженным вниманием ожидая, чем кончится затея. Мы видели, как первое орудие приблизилось на 1000 метров к танку, который торчал прямо посреди дороги. Судя по всему, русские не замечали угрозы. Второе орудие на какое-то время пропало из вида, а потом вынырнуло из оврага прямо перед танком и заняло хорошо замаскированную позицию. Прошло еще 30 минут, и последние два орудия тоже вышли на исходные позиции.

Мы следили за происходящим с вершины холма. Неожиданно кто-то предположил, что танк поврежден и брошен экипажем, так как он стоял на дороге совершенно неподвижно, представляя собой идеальную мишень. (Можно представить себе разочарование наших товарищей, которые, обливаясь потом, несколько часов тащили пушки на огневые позиции, если бы так оно и было.) Внезапно грохнул выстрел первой из наших противотанковых пушек, мигнула вспышка, и серебристая трасса уперлась прямо в танк. Расстояние не превышало 600 метров. Мелькнул клубок огня, раздался отрывистый треск. Прямое попадание! Затем последовали второе и третье попадания.

Офицеры и солдаты радостно закричали, словно зрители на веселом спектакле. «Попали! Браво! С танком покончено!» Танк никак не реагировал, пока наши пушки не добились 8 попаданий. Затем его башня развернулась, аккуратно нащупала цель и начала методично уничтожать наши орудия одиночными выстрелами 80-мм орудия. Две наших 50-мм пушки были разнесены на куски, остальные две были серьезно повреждены. Личный состав потерял несколько человек убитыми и ранеными. Лейтенант Венгенрот отвел уцелевших назад, чтобы избежать напрасных потерь. Только после наступления ночи он сумел вытащить пушки. Русский танк по-прежнему наглухо блокировал дорогу, поэтому мы оказались буквально парализованными. Глубоко потрясенный лейтенант Венгенрот вместе со своими солдатами вернулся на плацдарм. Недавно полученное оружие, которому он безоговорочно доверял, оказалось совершенно беспомощным против чудовищного танка. Чувство глубокого разочарования охватило всю нашу боевую группу.

Требовалось найти какой-то новый способ овладеть ситуацией.

Было ясно, что из всего нашего оружия только 88-мм зенитные орудия с их тяжелыми бронебойными снарядами могут справиться с уничтожением стального исполина. Во второй половине дня одно такое орудие было выведено из боя под Расейнаем и начало осторожно подползать к танку с юга. КВ-1 все еще был развернут на север, так как именно с этого направления была проведена предыдущая атака. Длинноствольная зенитка приблизилась на расстояние 2000 ярдов, с которого уже можно было добиться удовлетворительных результатов. К несчастью грузовики, которые ранее уничтожил чудовищный танк, все еще догорали по обочинам дороги, и их дым мешал артиллеристам прицелиться. Но, с другой стороны, этот же дым превратился в завесу, под прикрытием которой орудие можно было подтащить еще ближе к цели. Привязав к орудию для лучшей маскировки множество веток, артиллеристы медленно покатили его вперед, стараясь не потревожить танк.

Наконец расчет выбрался на опушку леса, откуда видимость была отличной. Расстояние до танка теперь не превышало 500 метров. Мы подумали, что первый же выстрел даст прямое попадание и наверняка уничтожит мешающий нам танк. Расчет начал готовить орудие к стрельбе.

Хотя танк не двигался со времени боя с противотанковой батареей, оказалось, что его экипаж и командир имеют железные нервы. Они хладнокровно следили за приближением зенитки, не мешая ей, так как пока орудие двигалось, оно не представляло никакой угрозы для танка. К тому же чем ближе окажется зенитка, тем легче будет уничтожить ее. Наступил критический момент в дуэли нервов, когда расчет принялся готовить зенитку к выстрелу. Для экипажа танка настало время действовать. Пока артиллеристы, страшно нервничая, наводили и заряжали орудие, танк развернул башню и выстрелил первым! Каждый снаряд попадал в цель. Тяжело поврежденная зенитка свалилась в канаву, несколько человек расчета погибли, а остальные были вынуждены бежать. Пулеметный огонь танка помешал вывезти орудие и подобрать погибших.

Провал этой попытки, на которую возлагались огромные надежды, стал для нас очень неприятной новостью. Оптимизм солдат погиб вместе с 88-мм орудием. Наши солдаты провели не самый лучший день, жуя консервы, так как подвезти горячую пищу было невозможно.

Однако самые большие опасения улетучились, хотя бы на время. Атака русских на Расейнай была отбита боевой группой «фон Зекендорф», которая сумела удержать высоту 106. Теперь можно было уже не опасаться, что советская 2-я танковая дивизия прорвется к нам в тыл и отрежет нас. Оставалась лишь болезненная заноза в виде танка, который блокировал наш единственный путь снабжения. Мы решили, что если с ним не удалось справиться днем, то уж ночью мы сделаем это. Штаб бригады несколько часов обсуждал различные варианты уничтожения танка, и начались приготовления сразу к нескольким из них.

Наши саперы предложили ночью 24/25 июня просто подорвать танк. Следует сказать, что саперы не без злорадного удовлетворения следили за безуспешными попытками артиллеристов уничтожить противника. Теперь наступил их черед попытать удачу. Когда лейтенант Гебхардт вызвал 12 добровольцев, все 12 человек дружно подняли руки. Чтобы не обидеть остальных, был выбран каждый десятый. Эти 12 счастливчиков с нетерпением ожидали приближения ночи. Лейтенант Гебхардт, который намеревался лично командовать операцией, детально ознакомил всех саперов с общим планом операции и персональной задачей каждого из них в отдельности. После наступления темноты лейтенант во главе маленькой колонны двинулся в путь. Дорога проходила восточное высоты 123, через небольшой песчаный участок к полоске деревьев, среди которых был обнаружен танк, а потом через редкий лес к старому району сосредоточения.

Бледного света звезд, мерцающих в небе, было вполне достаточно, чтобы обрисовать контуры ближайших деревьев, дорогу и танк. Стараясь не производить никакого шума, чтобы не выдать себя, разувшиеся солдаты выбрались на обочину и стали с близкого расстояния рассматривать танк, чтобы наметить наиболее удобный путь. Русский гигант стоял на том же самом месте, его башня замерла. Повсюду царили тишина и покой, лишь изредка в воздухе мелькала вспышка, за которой следовал глухой раскат. Иногда с шипением пролетал вражеский снаряд и рвался возле перекрестка дорог к северу от Расейная. Это были последние отзвуки тяжелого боя, шедшего на юге целый день. К полу¬ночи артиллерийская стрельба с обеих сторон окончательно прекратилась.

Внезапно в лесу на другой стороне дороги послышались треск и шаги. Похожие на призраки фигуры бросились к танку, что-то выкрикивая на бегу. Неужели это экипаж? Затем раздались удары по башне, с лязгом откинулся люк и кто-то выбрался наружу. Судя по приглушенному звяканью, это принесли еду. Разведчики немедленно доложили об этом лейтенанту Гебхардту, которому начали досаждать вопросами: «Может, броситься на них и захватить в плен? Это, похоже, гражданские». Соблазн был велик, так как сделать это казалось очень просто. Однако экипаж танка оставался в башне и бодрствовал. Такая атака встревожила бы танкистов и могла поставить под угрозу успех всей операции. Лейтенант Гебхардт неохотно отверг предложение. В результате саперам пришлось прождать еще час, пока гражданские (или это были партизаны?) уйдут.

За это время была проведена тщательная разведка местности. В 01.00 саперы начали действовать, так как экипаж танка уснул в башне, не подозревая об опасности. После того как на гусенице и толстой бортовой броне были установлены подрывные заряды, саперы подожгли бикфордов шнур и отбежали. Через несколько секунд гулкий взрыв разорвал ночную тишину. Задача была выполнена, и саперы решили, что добились решительного успеха. Однако не успело эхо взрыва умолкнуть среди деревьев, ожил пулемет танка, и вокруг засвистели пули. Сам танк не двигался. Вероятно, его гусеница была перебита, но выяснить это не удалось, так как пулемет бешено обстреливал все вокруг. Лейтенант Гебхардт и его патруль вернулись на плацдарм заметно приунывшие. Теперь они уже не были уверены в успехе, к тому же оказалось, что один человек пропал без вести. Попытки найти его в темноте ни к чему не привели.

Незадолго до рассвета мы услышали второй, более слабый, взрыв где-то рядом с танком, причины которому найти не могли. Танковый пулемет снова ожил и в течение нескольких минут поливал свинцом все вокруг. Затем опять наступила тишина.

Вскоре после этого начало светать. Лучи утреннего солнца окрасили золотом леса и поля. Тысячи капелек росы бриллиантами засверкали на траве и цветах, запели ранние пташки. Солдаты начали потягиваться и сонно моргать, поднимаясь на ноги. Начинался новый день.

Солнце еще не успело подняться высоко, когда босоногий солдат, повесив связанные ботинки через плечо, прошествовал мимо командного пункта бригады. На его несчастье первым заметил его именно я, командир бригады, и грубо подозвал к себе. Когда перепуганный путник вытянулся передо мной, я доходчивым языком потребовал объяснений его утренней прогулки в столь странном виде. Он что, последователь папаши Кнейпа? Если да, то здесь не место демонстрировать свои увлечения. (Папаша Кнейп в XIX веке создал общество под девизом «Назад к природе» и пропо¬ведовал физическое здоровье, холодные ванны, сон на открытом воздухе и тому подобное.)

Сильно испугавшись, одинокий странник начал путаться и невнятно блеять. Каждое слово из этого молчаливого нарушителя приходилось вытаскивать буквально клещами. Однако с каждым его ответом мое лицо светлело. Наконец я с улыбкой похлопал его по плечу и с благодарностью пожал руку. Стороннему наблюдателю, не слышавшему, что говорится, такое развитие событий могло показаться крайне странным. Что мог сообщить босоногий парень, чтобы отношение к нему изменилось столь стремительно? Я не мог удовлетворить это любопытство, пока не был отдан приказ по бригаде на текущий день с отчетом молодого сапера.

«Я прислушивался к часовым и лежал в канаве рядом с русским танком. Когда все было готово, я вместе с командиром роты подвесил подрывной заряд, который был вдвое тяжелее, чем требовали наставления, к гусенице танка, и поджег фитиль. Так как канава была достаточно глубокой, чтобы обеспечить укрытие от осколков, я ожидал результатов взрыва. Однако после взрыва танк продолжал осыпать опушку леса и кювет пулями. Прошло более часа, прежде чем противник успокоился. Тогда я подобрался к танку и осмотрел гусеницу в том месте, где был установлен заряд. Было уничтожено не более половины ее ширины. Других повреждений я не заметил.

Когда я вернулся к точке сбора диверсионной группы, она уже ушла. Разыскивая свои ботинки, которые я оставил там, я обнаружил еще один забытый подрывной заряд. Я забрал его и вернулся к танку, взобрался на корпус и подвесил заряд к дулу пушки в надежде повредить его. Заряд был слишком мал, чтобы причинить серьезные повреждения самой машине. Я заполз под танк и подорвал его.

После взрыва танк немедленно обстрелял опушку леса и кювет из пулемета. Стрельба не прекращалась до рассвета, лишь тогда я сумел выползти из-под танка. Я с грустью обнаружил, что мой заряд все-таки был слишком мал. Добравшись до точки сбора, я попытался надеть ботинки, но выяснил, что они слишком малы и вообще это не моя пара. Один из моих товарищей по ошибке надел мои. В результате мне пришлось возвращаться босиком, и я опоздал».

Это была подлинная история смелого человека. Однако, несмотря на его усилия, танк продолжал блокировать дорогу, обстреливая любой движущийся предмет, который замечал. Четвертым решением, которое родилось утром 25 июня, был вызов пикировщиков Ju-87 для уничтожения танка. Однако нам было отказано, поскольку самолеты требовались буквально повсюду. Но даже если бы они нашлись, вряд ли пикировщики сумели бы уничтожить танк прямым попаданием. Мы были уверены, что осколки близких разрывов не испугают экипаж стального гиганта.

Но теперь этот проклятый танк требовалось уничтожить любой ценой. Боевая мощь гарнизона нашего плацдарма будет серьезно подорвана, если не удастся разблокировать дорогу. Дивизия не сумеет выполнить поставленную перед ней задачу. Поэтому я решил использовать последнее оставшееся у нас средство, хотя этот план мог привести к большим потерям в людях, танках и технике, но при этом не обещал гарантированного успеха. Однако мои намерения должны были ввести противника в заблуждение и помочь свести наши потери к минимуму. Мы намеревались отвлечь внимание КВ-1 ложной атакой танков майора Шенка и подвезти поближе 88-мм орудия, чтобы уничтожить ужасного монстра. Местность вокруг русского танка способствовала этому. Там имелась возможность скрытно подкрасться к танку и устроить наблюдательные посты в лесистом районе восточное дороги. Так как лес был довольно редким, наши верткие PzKw-35t могли свободно двигаться во всех направлениях.

Вскоре прибыл 65-й танковый батальон и начал обстреливать русский танк с трех сторон. Экипаж КВ-1 начал заметно нервничать. Башня вертелась из стороны в сторону, пытаясь поймать на прицел нахальные германские танки. Русские стреляли по целям, мелькающим среди деревьев, но все время опаздывали. Германский танк появлялся, но буквально в то же мгновение исчезал. Экипаж танка КВ-1 был уверен в прочности своей брони, которая напоминала слоновью шкуру и отражала все снаряды, однако русские хотели уничтожить досаждающих им противников, в то же время продолжая блокировать дорогу.

К счастью для нас, русских охватил азарт, и они перестали следить за своим тылом, откуда к ним приближалось несчастье. Зенитное орудие заняло позицию рядом с тем местом, где накануне уже было уничтожено одно такое же. Его грозный ствол нацелился на танк, и прогремел первый выстрел. Раненный КВ-1 попытался развернуть башню назад, по зенитчики за это время успели сделать еще 2 выстрела. Башня перестала вращаться, однако танк не загорелся, хотя мы этого ожидали. Хотя противник больше не реагировал на наш огонь, после двух дней неудач мы не могли поверить в успех. Были сделаны еще 4 выстрела бронебойными снарядами из 88-мм зенитного орудия, которые вспороли шкуру чудовища. Его орудие беспомощно задралось вверх, но танк продолжал стоить на дороге, которая больше не была блокирована.

Свидетели этой смертельной дуэли захотели подойти поближе, чтобы проверить результаты своей стрельбы. К своему величайшему изумлению, они обнаружили, что только 2 снаряда пробили броню, тогда как 5 остальных 88-мм снарядов лишь сделали глубокие выбоины на ней. Мы также нашли 8 синих кругов, отмечающих места попадания 50-мм снарядов. Результатом вылазки саперов были серьезное повреждение гусеницы и неглубокая выщербина на стволе орудия. Зато мы не нашли никаких следов попаданий снарядов 37-мм пушек и танков PzKW-35t. Движимые любопытством, наши «давиды» вскарабкались на поверженного «голиафа» в напрасной попытке открыть башенный люк. Несмотря на все усилия, его крышка не поддавалась.

Внезапно ствол орудия начал двигаться, и наши солдаты в ужасе бросились прочь. Только один из саперов сохранил самообладание и быстро сунул ручную гранату в пробоину, сделанную снарядом в нижней части башни. Прогремел глухой взрыв, и крышка люка отлетела в сторону. Внутри танка лежали тела отважного экипажа, которые до этого получили лишь ранения. Глубоко потрясенные этим героизмом, мы похоронили их со всеми воинскими почестями. Они сражались до последнего дыхания, но это была лишь одна маленькая драма великой войны.

После того как единственный тяжелый танк в течение 2 дней блокировал дорогу, она начала-таки действовать. Наши грузовики доставили на плацдарм снабжение, необходимое для последующего наступления".

Историческая справка

6-я танковая дивизия вермахта входила в состав 41-го танкового корпуса. Вместе с 56-м танковым корпусом он составлял 4-ю танковую группу — главную ударную силу группы армий «Север», в задачу которой входили захват Прибалтики, взятие Ленинграда и соединение с финнами. 6-й дивизией командовал генерал-майор Франц Ландграф. Она была вооружена в основном танками чехословацкого производства PzKw-35t — легкими, с тонкой броней, но обладавшими высокой маневренностью и проходимостью. Было некоторое количество более мощных PzKw-III и PzKw-IV. Перед началом наступления дивизия была разделена на две тактические группы. Более мощной командовал полковник Эрхард Раус, более слабой — подполковник Эрих фон Зекендорф.

В первые два дня войны наступление дивизии шло успешно. К вечеру 23 июня дивизия захватила литовский город Расейняй и форсировала реку Дубисса. Поставленные перед дивизией задачи были выполнены, но немцев, уже имевших опыт кампаний на западе, неприятно поразило упорное сопротивление советских войск. Одно из подразделений группы Рауса попало под огонь снайперов, занимавших позиции на фруктовых деревьях, росших на лугу. Снайперы убили нескольких немецких офицеров, задержали наступление немецких подразделений почти на час, не дав им возможности быстро окружить советские части. Снайперы были заведомо обречены, поскольку оказались внутри расположения немецких войск. Но они выполняли задачу до конца. На западе ничего подобного немцы не встречали.

Каким образом единственный КВ-1 оказался утром 24 июня в тылу группы Рауса — непонятно. Не исключено, что он просто заблудился. Тем не менее, в итоге танк перекрыл единственную дорогу, ведущую из тыла к позициям группы.

Этот эпизод описан не штатными коммунистическими пропагандистами, а самим Эрхардом Раусом. Раус затем всю войну отвоевал на Восточном фронте, пройдя Москву, Сталинград и Курск, и закончил ее в должности командующего 3-й танковой армией и в звании генерал-полковника. Из 427 страниц его мемуаров, непосредственно описывающих боевые действия, 12 посвящены двухдневному бою с единственным русским танком у Расейняя. Рауса явно потряс этот танк. Поэтому причин для недоверия нет. Советская историография обошла данный эпизод вниманием. Более того, поскольку впервые в отечественной печати он был упомянут Суворовым-Резуном, некоторые «патриоты» стали «разоблачать» подвиг. В смысле — не подвиг это, а так себе.

КВ, экипаж которого составляет 4 человека, «обменял» себя на 12 грузовиков, 4 противотанковые пушки, 1 зенитное орудие, возможно, на несколько танков, а также на несколько десятков убитых и умерших от ран немцев. Это само по себе выдающийся результат, учитывая тот факт, что до 1945 года в подавляющем большинстве даже победных боев наши потери оказывались выше немецких. Но это только прямые потери немцев. Косвенные — потери группы Зекендорфа, которая, отражая советский удар, не могла получить помощь от группы Рауса.

Соответственно, по той же причине потери нашей 2-й танковой дивизии были меньше, чем в случае, если бы Раус поддержал Зекендорфа.

Однако, пожалуй, важнее прямых и косвенных потерь людей и техники стала потеря немцами времени. Вермахт 22 июня 1941 года на всем Восточном фронте имел всего 17 танковых дивизий, в том числе в 4-й танковой группе — 4 танковые дивизии. Одну из них и держал в одиночку КВ. Причем 25 июня 6-я дивизия не могла наступать исключительно по причине наличия в ее тылу единственного танка. Один день промедления одной дивизии — очень много в условиях, когда немецкие танковые группы наступали в высоком темпе, разрывая оборону РККА и устраивая ей множество «котлов». Вермахт ведь фактически выполнил задачу, поставленную «Барбароссой», почти полностью уничтожив ту Красную армию, которая противостояла ему летом 41-го. Но из-за таких «казусов», как непредвиденный танк на дороге, сделал это гораздо медленнее и с гораздо большими потерями, чем планировалось. И нарвался в конце концов на непроходимую грязь русской осени, смертельные морозы русской зимы и сибирские дивизии под Москвой. После чего война перешла в безнадежную для немцев затяжную стадию.

И все же самое удивительное в этом бою — поведение четырех танкистов, имен которых мы не знаем и не узнаем никогда. Они создали немцам больше проблем, чем вся 2-я танковая дивизия, к которой, видимо, КВ и принадлежал. Если дивизия задержала немецкое наступление на один день, то единственный танк — на два. Недаром Раусу пришлось отнимать зенитки у Зекендорфа, хотя, казалось бы, должно было быть наоборот.

Практически невозможно предположить, что танкисты имели специальное задание перекрыть единственный путь снабжения группы Рауса. Разведка у нас в тот момент просто отсутствовала. Значит, танк оказался на дороге случайно. Командир танка сам понял, какую важнейшую позицию он занял. И сознательно стал ее удерживать. Вряд ли стояние танка на одном месте можно трактовать как отсутствие инициативы, слишком умело действовал экипаж. Наоборот, стояние и было инициативой.

Безвылазно просидеть в тесной железной коробке два дня, причем в июньскую жару, — само по себе пытка. Если эта коробка к тому же окружена противником, цель которого — уничтожить танк вместе с экипажем (вдобавок танк — не одна из целей врага, как в «нормальном» бою, а единственная цель), для экипажа это уже совершенно невероятное физическое и психологическое напряжение. Причем почти все это время танкисты провели не в бою, а в ожидании боя, что в моральном плане несравненно тяжелее.

Все пять боевых эпизодов — разгром колонны грузовиков, уничтожение противотанковой батареи, уничтожение зенитки, стрельба по саперам, последний бой с танками — суммарно вряд ли заняли даже час. Остальное время экипаж КВ гадал, с какой стороны и в какой форме их будут уничтожать в следующий раз. Особенно показателен бой с зениткой. Танкисты сознательно медлили, пока немцы не установили пушку и не начали готовиться к стрельбе, — чтобы самим выстрелить наверняка и кончить дело одним снарядом. Попробуйте хотя бы примерно представить себе такое ожидание.

Более того, если в первый день экипаж КВ еще мог надеяться на приход своих, то на второй, когда свои не пришли и даже шум боя у Расейняя затих, стало яснее ясного: железная коробка, в которой они жарятся второй день, достаточно скоро превратится в их общий гроб. Они приняли это как данность и продолжали воевать.

Факт остается фактом: один танк сдерживал продвижение боевой группы "Раус". И если кто то считает что подвигом является только сдерживание танковой группы, не меньше, то неужели противостояние группе "Раус" таковым не является??

«Мошка», ставшая для фашистов москитом

25 марта исполняется 75-летний юбилей легендарного подвига малого охотника СКА-065 тип МО-4. В тот день малый (иногда «морской») охотник, который часто по-свойски именовался «мошкой», превратился в самого настоящего москита.

Он не только принял бой с превосходящими силами противника, но и вышел из неё победителем, так как выполнил поставленную задачу и смог добраться до пункта назначения, несмотря на фантастическое количество пробитий корпуса.
С виду это воспринимается как потрясающее везение. Но в реальной жизни это «везение» зиждилось на двух фактах. Во-первых, профессионализм и отвага личного состава. А, во-вторых, исключительная живучесть малого корабля, благодаря грамотной его конструкции и используемым материалам.
Как это иногда бывает, катера серии МО водоизмещением около 50 тонн проектировались в инициативном порядке на Судоверфи морпогранохраны ОГПУ. Правды ради стоит отметить, что проектирование «малых охотников» (так их начали называть официально) шло независимо друг от друга в различных конструкторских бюро, но в итоге серийное производство стартовало в 1934 году как раз на Ленинградских верфях морпогранохраны ОГПУ (1934 год стал последним для этой структуры). В новом сторожевом катере постарались удовлетворить все требования управления ВМС и управления погранохраны. Корабль должен был выполнять задачи по охоте за подводными лодками, охране госграницы, обладать высокой мореходностью, достаточно мощным вооружением, а также быть достаточно компактным, чтобы транспортировать его по железной дороге.
В ходе развития проекта и «обкатки» его на практике на свет и появился новый тип малого охотника – МО-4. У МО-4 увеличилась ширина (3,9 м) и длина (26,9 м) корпуса, но на 10 см уменьшился борт. Корпус был деревянный – трёхслойная обшивка с прокладками из перкаля (ткань повышенной прочности, используемая ещё с 19 века на флоте). При этом корпус был разделён на 9 отсеков водонепроницаемыми переборками, что как раз и сказалось на «удачливости» СКА-065, который был прошит чуть ли насквозь, но до зубного скрежета гитлеровцев не собирался тонуть.

Силовая установка состояла из 3-х бензиновых двигателей ГАМ-34БС, позволявшие катерам давать скорость хода до 27 узлов. Война, правда, внесла коррективы. Флот требовал всё больше катеров, и, несмотря на тяжёлое военное время, отечественные заводы построили 74 корабля. Но ввиду дефицита различных комплектующих, в том числе и двигателей, на катера ставили и двигатели иных марок и мощности, что сказывалось негативно на скорости хода.

Вооружение для таких размеров было достаточно мощным. Вооружение состояло из двух 45-мм орудий 21-К (позже стали устанавливать 21-КМ), двух пулемётов – изначально пулемёт «Максим», а с 1938 года пулемёт ДШК. Также катера оснастили бомбосбрасывателями в корме и наличием глубинных бомб ББ-1 и БМ-1. Охотники для постановки дымзавес располагали дымовыми шашками МДШ, установленными в корзинах непосредственно над бомбосбрасывателями.
Конечно, вооружение на протяжении войны, да и до неё, пытались различным образом усилить. К примеру, устанавливали зенитные 20-мм автоматы «Эрликон» или 25-мм 84-КМ. Это была вынужденная необходимость, так как весомый урон катерам приносила вражеская авиация. Не обошлось даже без жгучего желания начальства увеличить артиллерийскую мощь корабля. Дошло до того, что на опытный образец установили 76-мм орудие. Это подняло водоизмещение с 54 стандартных тонн до 61-й, а испытания показали, что мореходность существенно снизилась до такой степени, что малейшая ошибка экипажа при волнении моря в 7 баллов легко опрокинула бы корабль. В итоге от идеи с 76-мм орудием отказались.

В марте 1943 года Павел Сивенко, получив очередной приказ командования образованной в 1941 году Туапсинской ВМБ, спешил на свой морской охотник СКА-065, входивший в 5-й дивизион сторожевых катеров ОВРа ТВМБ. Плацдарм «Малая Земля» в Новороссийске требовал постоянного снабжения, которое шло несколькими «ветками» — одна из Туапсе в Геленджик, а другая уже из Геленджика на плацдарм. Павел, которому к тому времени едва стукнуло 23 года, и должен был стать этой веткой.

Приказ состоял в том, чтобы сопроводить транспортник «Ахиллеон» с ценным грузом в целости и сохранности. Павел прекрасно понимал, что задание даже близко не представляется лёгким или хотя бы рутинным. Немцы отчаянно старались потопить любой, даже самый малый конвой снабжения. К тому же единственный транспортник под именем «Ахиллеон», который автору удалось отыскать, был допотопной паровой шхуной австрийского производства 1869 года со скоростью хода 7 узлов.

Далее некоторые информационные источники несколько разнятся в данных, не давая разъяснений. Во-первых, дата знаменитого боя в наградном листе одного из старшин катера – 23 марта, когда как в других источниках безапелляционно заявляется 25-е. Это можно объяснить тем, что в наградном листе значится дата выхода из Туапсе, а если накинуть время в пути при волнении моря, различные форс-мажорные обстоятельства и прочее, то бой состоялся 25-го. Во-вторых, также различные источники спорят друг с другом, на каком отрезке пути и куда двигался малый охотник, когда принял бой — он шёл с «Малой Земли» в Геленджик, разгрузился в самом Геленджике и уже сопровождал «Ахиллеон» обратно в Туапсе или же вовсе был атакован ещё до прибытия в Геленджик. Однако, согласно опять-таки наградным листам и, увы, донесениям о безвозвратных потерях, после боя СКА-065 зашёл всё же в Геленджик.
По сути, атакам катер подвергался практически на протяжении всего перехода. И досталось СКА-065 и от десятков Ю-87, и от немецких торпедных шнелльботов. Однако, именно шнелльботы большой угрозы конвою не составили. Павел Сивенко, окончивший Черноморское высшее военно-морское училище имени П.С. Нахимова и наработавший немалый опыт службы за 2 года войны, сорвал все заходы катеров на торпедную атаку «Ахиллеона». В итоге, поставив дымзавесу, увёл транспортник от угрозы. Тем более, что торпедные катера гитлеровцев опасались подходить близко к берегу из-за береговых батарей, также они боялись ответных мер нашего флота, потому и действовали стремительными быстрыми набегам с таким же стремительным отходом.
А вот после встречи с торпедными катерами настало время встретиться с люфтваффе. Естественно, командир Сивенко, ожидал этой встречи, но даже он не мог предположить, что их крохотный конвой может атаковать такое количество пикирующих бомбардировщиков Ju-87. По разным данным на морского охотника и его транспортник обрушились от 30 до 50 боевых машин.
Охотник постоянно маневрировал, отчаянно огрызаясь пулемётным огнём, чтобы сбить заходящие на боевой курс бомбардировщики и не дать им прицельно сбросить бомбы на транспортник. Но как бы катер не вертелся – ранения получили практически все члены экипажа. Вдруг стало ясно, что остервеневшие от такой стойкости малого охотника немцы уж и забыли про транспортник и со всей силой накинулись на катер.
Катер просто осыпало крупными и мелкими осколками. Весь расчёт носового орудия – старшина 1 статьи Степан Скляр, Григорьев и Перевозников – получили ранения разной степени тяжести, но огня не остановили. Боцман Даниил Антоненко продолжал работать по цели из своего ДШК, даже когда его ранили в обе руки. Увидев как флажной фал перебило, и знамя малого, но очень гордого охотника затрепетало простой тряпкой, краснофлотец Василий Потапов, уже будучи раненым, заново связал фал и знамя катера, чтобы враг видел с кем он ведёт войну.
Несмотря на залитую кровью палубу и ливень осколков и пуль, рулевой старшина 2 статьи Павел Жован смог сохранить хладнокровие и в этом багряном балете чётко исполнял приказы Сивенко по маневрированию и уклонению от авиабомб.
Старшина 2 статьи Григорий Куропятников с первых же минут боя не выпускал из рук пулемёт. Не изменилось это даже тогда, когда крупным осколком Грише буквально отсекло левую руку выше локтя, а мелкие осколки посекли голову и грудь. Он продолжал вести огонь правой рукой, пока не заметил, что от очередного вражеского града на корме загорелись дымшашки, а они-то располагались прямо над уже потрепанными боем глубинными бомбами. Куропятников бросился на корму и, как чёрным по белому написано в наградном листе, перекусил конец, которым были принайтованы дымшашки. Тем самым Григорий спас корабль от гибели.
Увидев, что Куропятников пытается спихнуть дымшашки за борт, его место у пулемёта занял помощник командира лейтенант Яков Мазлер. Уже получивший достаточно тяжёлые ранения, Яков вёл пулемётный огонь до тех пор пока не получил последнее смертельное ранение. Он скончался в геленджикском госпитале от ран 26 марта 1943 года. За эту смерть гитлеровцы заплатили двумя пикирующими бомбардировщиками (соответственно 2-мя пилотами и стрелками), но главное так и не смогли пустить на дно ценный груз, предназначенный для плацдарма «Малая Земля».
Изрешечённый катер, а до него защищаемый им транспортник, наконец, прибыли в Геленджик (тогда там располагалась Новороссийская ВМБ), когда на подмогу подоспели наши самолёты. СКА-065, казалось, был готов вот-вот утонуть, давая 15-градусный дифферент на нос и зарываясь в волну. Левый двигатель глох, форштевень был разбит, рулевая рубка смещена, разрушена левая скула корпуса, многократные пробития трубопроводов и т.д. По одним сведениям было насчитано около 200 пробоин, по другим целых 1600, возможно, это с учётом мелких осколочных повреждений и прочего, так как катер, как уже указано, осыпало настоящим градом смертоносного металла. В Геленджике остались только тяжелораненые, а сам охотник подлатали, поставив временные «заплатки», и он отправился своим ходом в Туапсе. Там СКА-065 стал на полноценный ремонт.

Григорий Куропятников умер в Кировограде (небратья недавно переименовали город в Кропивницкий) в 1982 году. Павел Сивенко после войны перебрался поближе к своей альма-матер в Севастополь. Он прожил долгую и достойную жизнь, пережил развал Союза, за который дрался, марши бандеровских недобитков на Украине… Умер Павел Павлович в 2015 году в возрасте 95 лет, словно всё время ожидал лишь одного – воссоединения со страной, которая не забыла и не предала анафеме ни его дела, ни дела его экипажа СКА-065.

Подвиг танкиста Александра Фадина

Во время боя в феврале 1944 года при захвате села Дашуковка экипаж танка под командованием Александра Фадина в одиночку уничтожил три танка, бронетранспортер, два миномета с расчетами, 16 пулеметных точек врага, а также выстрелом из главного орудия сбил немецкий самолет.

Александр Михайлович Фадин родился в 1924 году в простой крестьянской семье. На момент начала войны ему исполнилось только 16 лет, и призыву он не принадлежал, но воевать хотел страстно, поэтому, как и многие подростки, прибавил себе два года. Его зачислили во 2-е Горьковское автомотоциклетное училище, где он вскоре стал одним из лучших. В августе 1942 года училище переквалифицировалось в танковое. Естественно, курсанты встретили это изменение ликованием — советские танки Т-34 и КВ-1 наводили шороху на фронте, и воевать на них было заманчивым предложением.
Сам Фадин вспоминал: «Мы, молодежь, кричим: „Ура!“ А те, кто постарше, кто воевал на Халхин-Голе и на Финской, освобождал Западную Украину, Белоруссию говорят: „Что вы радуетесь? Будете гореть в этих железных коробках“.
Пришла пора сдавать экзамены, теоретическая часть и огневая подготовка были среди них самыми главными и определяющими. Сдаешь оба на „хорошо“ и вот тебе — младший лейтенант, на „отлично“ — целый лейтенант. Теорию Александр сдал на „5“, но главные трудности были связаны со стрельбой. Испытания проходили на полигоне. Во время экзамена трактор двигал на тросе мишень — деревянный макет танка, а курсанты должны были попасть по нему с 1500 метров. При этом Т-34 с экзаменующимися едет до определенной точки, останавливается на несколько секунд и делает выстрел, и чем меньше секунд на прицеливание потратил студент, тем лучше.
Во время стрельбы Фадин решил вообще не тормозить и совершить выстрел сходу — невиданная на тот момент вещь, тем более с такого расстояния.
»Мне разрешили стрелять с ходу, но экзаменатор предупредил: «Имей в виду, если ты не попадешь всеми тремя снарядами, то ты не получишь и младшего лейтенанта, а получишь старшего сержанта»… Только подошли к огневому рубежу, механик говорит: «Подожди, подожди, сейчас будет „дорожка“ (место для остановки и стрельбы — прим. ред.). А я поймал мишень, выстрел — кормы нет! Это был фурор! Вернулись на исходную, полковник подбегает, жмет руку, снимает и дарит мне свои часы», — вспоминал он.
Боевого крещения пришлось ждать до июня 1943 года. Во время дебюта Фадин подбил первый немецкий Pz-4, а спустя пару минут взлетел на воздух грузовик с отступающей пехотой противника.Ярко проявил себя экипаж Фадина ближе к концу 43-го года, освобождая Киев. Два Т-34 и самоходка ИСУ-152 перекрывали стратегически важную просеку в лесу, когда на них неожиданно попер немецкий «Тигр». Прошла пара секунд, и, вспыхнув, он осветил безлунную ночь как сотня факелов. Несколько мгновений, и пламя охватывает следующий танк с крестом на боку. Оба танка были подбиты Фадиным лично. Когда его машина двинулась вперед, то обнаружила третью жертву — притаившуюся в кустах и оставшуюся без поддержки самоходно-артиллерийскую установку из класса штурмовых орудий StuG III.

Самый главный подвиг Александр Михайлович совершил в феврале 1944 года. Один лишь его танк при поддержке пехоты сдерживал во много раз превосходящие силы противника. Впрочем, слово «сдерживал» не показывает, насколько смелым и ярким был тот бой.Приказ начальства практически в одиночку удерживать подходы к деревне застал Фадина врасплох. Но помощи ждать было неоткуда, и раз уж только его танк был на ходу, значит, ему и предстояло отправиться на самоубийственную миссию. Загрузили в машину два боекомплекта и двинулись в путь.

Фадин: «Подъехав к изгибу оврага, откуда было ближе всего к деревне Дашуковка, мы стали медленно спускаться по его склону. Выход был только один: преодолеть овраг и начать атаку на южную окраину Дашуковки.»Первые проблемы появились еще до начала боя. Перед деревней, которую предстояло захватить, был глубокий овраг, съезд в который давал танку сумасшедший разгон. Однако и этой скорости не хватало для преодоления препятствия. Несколько раз Т-34 безвольно откатывался назад, и тогда командир вместе с экипажем придумал решение: во-первых, использовать специальные насадки на траки, во-вторых, движение должно идти задним ходом. Удалось!
Ночью уставшие и измотанные танкисты взобрались на другой край оврага и обнаружили подмогу — 45-50 человек пехоты. Чуть отдохнув, красноармейцы пошли в атаку. Они сразу услышали стрекот пулеметных точек врага, и танк только успевал вертеть башней, на ходу гася фугасными снарядами укрепленные в деревне фашистские точки.
Когда первая часть ночного боя подошла к концу, на счету Т-34 Александра Фадина таких точек оказалось 16. Но из 50 пехотинцев в живых осталось не более 20, а на дороге показались немецкие грузовики и бронетранспортеры. Ситуация казалась катастрофической, лишь удача и прекрасный глазомер командира танка кардинально изменили ход боя.

  В темное время суток фашистские автомобили всегда двигались с включенными фарами. Так они раскрывали себя, но при этом минимизировали потерю машин на разбитых распутицей дорогах. Этим и воспользовался одинокий советский танк. «Осколочным, огонь!» — и первый грузовик разлетелся вдребезги, еще выстрел — запылал самый последний.
Механик говорит Фадину:
— Лейтенант, не расстреливай все машины, трофеев надо набрать.
— Ладно.
Местность осветилась, как днем. Были видны в отблесках пламени бегающие фигуры фашистов, по которым я выпустил еще несколько осколочных снарядов и полностью короткими очередями разрядил диск из спаренного с пушкой танкового дегтяревского пулемета", — рассказывал герой-танкист.
Едва управились с этой проблемой, как заметили крадущиеся по соседнему полю два немецких Pz IV. В очередной раз — выстрелы во врага, и в очередной раз — машины подбиты. Правда, и снарядов осталось всего ничего — штук 15 из 150. Прошло несколько минут, и над дорогой с подбитыми фургонами, прямо над телеграфными столбами, пролетел немецкий самолет.
Александр Михайлович вспоминал: «Самолет курсировал вдоль этой линии и, зная примерно расстояние между столбами, я рассчитал его скорость. Она была небольшой, порядка 50-60 километров в час. Когда самолет сбросил груз и пролетел мимо нас, я решил, что, если он развернется, я попытаюсь его сбить. Даю команду Фетисову отвернуть колпачок и зарядить осколочным. Самолет разворачивается, я беру упреждение — выстрел. Снаряд угодил ему прямо в мотор, и самолет переломился».
Такое на поле боя случается не каждый день, пулеметные точки и бронетранспортеры — дело обычное, но сбить из танка самолет?! Но и это было еще не все.Словно заговоренный Т-34 замечает в 100 метрах от себя движение, и выстреливает наудачу в ту сторону последним снарядом. И вот из-за дымовой завесы выбегают охваченные пламенем немецкие автоматчики, а сзади них гремит ужасный взрыв — снаряд Фадина поджег «Тигра», а пожар взорвал боезапасы танка.

Бой продлился более пяти часов. В самом его финале в корпус Т-34 попал вражеский снаряд, погубив заряжающего. Остальной экипаж получил ранения, но держался до прибытия помощи и основных сил.
За тот бой весь экипаж был представлен к наградам, а сам командир Фадин — к званию Герой Советского Союза. Правда, награжден он по неизвестным причинам не был и лишь в 1996 году получил звание Героя Российской Федерации.

В послевоенное время Александр Михайлович служил в Военной академии бронетанковых войск, потом — готовил танкистов в Сирии. С 1998 года служил в Общевойсковой академии Вооруженных Сил Российской Федерации. Был автором и соавтором более 40 научных работ. Скончался герой-танкист 10 ноября 2011 года.

Отец рассказал

Отец рассказывал про Блокаду.

1. Пещерный быт блокады.

Перед войной часто устраивались учения ПВО. Мы уже привыкли к тому, что люди носят сумки с противогазами и только опасались попасть во время этих учений на носилки - как пострадавшие или раненые - чревато было потерей времени до конца учений.
22 июня 1941 года началось с солнечной, теплой погоды. Мы с папой и старшим братом отправились в город, на очередную прогулку-экскурсию. Папа обычно водил нас по городу и показывал интересные уголки.

Сообщение Молотова мы слушали в начале Большого проспекта ВО. У всех, кто стоял рядом, появилась какая-то озабоченность, большинство было потрясено. Запомнилось на всю жизнь, как папа грустно сказал: 'В какое интересное время мы живем!'
Начиная с июля месяца, стали собирать цветные металлы, лопаты. Этим занимались в нашем домоуправлении и мы - мальчишки и подростки были на подхвате.
На крыше нашего дома установили счетверенный зенитный пулемет. Расчет был из пожилых (с нашей точки зрения - стариков). Нам они разрешили помогать и мы с энтузиазмом таскали на чердак ящики с патронами. Ну не совсем таскали - ящики были маленькие, но очень тяжелые, поэтому приходилось вдвоем - втроем кантовать ящики со ступеньки на ступеньку.

Могу только представить себе, как тяжело было солдатам затаскивать на крышу счетверенный максим, да еще и с тяжеленной опорной тумбой. Дом наш был семиэтажный, дореволюционной постройки - 'Перцевский Дом' - он и сейчас стоит на Лиговском проспекте рядом с Московским вокзалом. Собственно это даже не дом - это целый квартал, построенный братьями Перцевыми в 1917 году, причем в нем были запланированы магазины, гостиницы, театр и разных категорий квартиры на сдачу. Здоровенный доходный дом-комплекс. Он был в ведении Управления ЖД Октябрьской и Кировской и жили там семьи железнодорожников, а после волны репрессий в конце 30 годов - и НКВДшники., въезжавшие в освободившиеся после ареста комнаты. Жизнь у них видно тоже была интересна - в самом начале войны один из них застрелился из охотничьего ружья прямо у себя на балконе - так что его было видно с нашей кухни. Столько кровищи из него натекло - я даже после артобстрелов такого не видел.

О размерах дома судите сами, если в 1941 году в доме жило около 5000 человек. Квартиры, естественно были коммунальными. В рассчитанные при постройке дома на 1 семью среднего достатка комнаты селилось по 3-4 семьи. Высокие потолки в блокаду сыграли свою роль - таскать все по лестницам - с большими маршами - было очень сложно.
Потом мы таскали песок на чердак. Там же видели, как все деревянные части тщательно промазывали какой-то жижей. Говорили, что это убережет от пожаров, если будут бомбить наш дом зажигательными бомбами.

Песок таскать было легче, чем патроны, но не так интересно. Все это мы делали добровольно. Опасность, которая витала в воздухе, подстегивала нас помогать взрослым.
С каждым днем становилось все тревожнее. В городе появилось много беженцев, с мешками, узелками, некоторые с коровами. Вид у всех был пришибленный.
Мгновенно исчезли продукты, появились карточки.

Начались бомбардировки. Сгорели Бадаевские склады, также немцы прицельно били по тем местам, где были рынки. Неподалеку от нас была барахолка - по ней тоже досталось.
Помню, вечерело, светило солнышко, а на полнеба был гигантский шлейф черного дыма -от горящих Бадаевских складов. Страшное и дикое зрелище. От такого вида становилось жутко.
Очень тревожило стремительное продвижение немцев. Совинформбюро было немногословным, но тревога росла, чем дальше, тем больше. Похоже, что не было силы остановить эту стремительно прущую лавину.

Папа был направлен на строительство оборонительных сооружений.
Изредка он заезжал домой и привозил с собой то пшена, то чечевицы.
(Забавно видеть сейчас в магазине продающуюся по высокой цене чечевицу - в то время чечевица считалась фуражом для лошадей и то, что мы стали ее употреблять в пищу, тоже было знаком беды.) Папа не распространялся о том, что ему приходилось видеть, но чувствовалось, что положение у нас аховое. Он как-то высох, почернел, был весь в себе. Визиты были очень кратковременными, иногда спал пару часов и снова уезжал.

В конце июня нашу школу эвакуировали в деревню Замостье, километрах в 10 от ст.Веребье. Окт. Ж.д.
Как моя мама ни противилась этому, мне пришлось ехать. Мама попросила соседку, поехавшую вместе со своими сыновьями-близняшками, чтоб соседка и за мной присмотрела. Мне кажется, что в этой эвакуации я пробыл от силы недели 3, а то и меньше. Я не говорю о том, что бытовая сторона была плохо подготовлена. Спали в избах на соломе. Питание тоже было убогое и есть хотелось.

Соседка устроилась получше, да и детям своим еду прикупала, да и готовила им сама.
Одним прекрасным вечером, когда мы вернулись с работы по прополке грядок от сурепки, произошло примечательное событие - вдоль главной деревенской улицы стремительно полетел немецкий самолет очень низко, на бреющем полете. Отлично его разглядели. Я тут же написал об этом в письме домой. Через несколько дней за мной приехал брат и мы вместе с соседкой и ее близнецами отправились домой. Администрация школы, бывшая там же в деревне особо этому не противилась.

На станцию шли ночью - днем немецкая авиация уже вовсю расстреливала все, что двигалось по дорогам. Через определенные участки пути останавливали дозоры - проверяли документы. Соседка устроилась с детьми на возах с сеном, ехавшими тоже на станцию, а мы с братом шли и пели шуточную песню про 10 негритят, которые пошли купаться в море и почему-то тонули один за другим.

На следующий день уже ехали в поезде в Ленинград. У станции Малая Вишера увидели из окна распластавшийся на насыпи немецкий самолет. Падая, он повалил с десяток телеграфных столбов.
Оказаться снова дома было счастьем. Все время эвакуации я ни разу не мылся в бане, да и кормили плохо, все время есть хотелось. Работали мы на прополке сурепки. Мощный цветок - размером с нас. Красивая такая, а вот на пропалываемых грядках чего-то ничего не было, кроме этой сурепки...

Чудово немцы захватили 21 августа. Значит, мы проскочили с братом за пару недель до этого. Что случилось с остальными детьми, оказавшимися под немцем - не знаю. Но вряд ли многие из них выжили, с теми одноклассниками, что там остались я потом не встретился..
Папа был на оборонных работах, мама тоже на работе, брат выполнял какие-то поручения домуправления. А я играл с ребятами на дворе, рядом с работой мамы. (Когда в этот дом попала бомба, нас к счастью рядом не было.) Возвратился на некоторое время папа. Рассказывал, что на дороге много разбитой техники, авиация немцев свирепствует, буквально ходит по головам, гоняется даже за одиночками и без всякой пощады расстреливает беженцев, хотя с бреющего полета отлично видно, что это не военные. На дороге по обочинам множество трупов - женщины, дети, особенно ему запомнились учащиеся 'ремеслух' - мальчишки-подростки из ремесленных училищ жались друг к другу - их трупы лежали буквально кучами. Это почему-то его потрясло особенно.

Он был в подавленном состоянии, мы его таким никогда не видели, он был очень сдержанный человек. Впрочем, долго отдыхать ему не пришлось - оборонительные сооружения продолжали делать - уже на ближних подступах, а как специалист он ценился (у него не было высшего образования, но был богатый опыт работы на инженерных должностях, до войны он работал в отделе по ликвидации последствий аварий на Кировской железной дороге, перед самой войной перешел на другую работу поспокойнее, потому что в отделе многих посадили, да и возраст уже - ему было 55 лет.)

В это время уже начались регулярные артобстрелы.. В основном ударам подвергался район площади Труда и мы с мальчишками бегали туда собирать осколки. На кой черт они нам были нужны - непонятно, но собранным рваным железом гордились, глупенькие коллекционеры. Потом это быстро прошло, новизна очень скоро закончилась.
Однажды вечером (конец августа - начало сентября) я был на углу Гоголя и Гороховой. Уличное движение регулировала низенькая полная девушка в военной форме и какой-то плоской каске. Как только прозвучал сигнал воздушной тревоги, пронзительно что-то провизжало - я еще успел заметить, как что-то косо мелькнуло в воздухе. Бомба попала в особняк известной графини рядом со стеной соседнего дома (там потом была здоровенная брешь). Успел еще заметить, как регулировщица комично пригнулась.
Интересно, что рядом с этим местом во время взрыва проезжал троллейбус - там он и остался. Я быстро убрался в ближайшее бомбоубежище, а после отбоя ВТ на месте взрыва на месте клубилось большое облако дыма и пыли. Говорили, что немцы сбрасывают какие-то комбинированные бомбы. Выла эта бомба премерзко.

Забавно, что сейчас утверждают, что это здание в блокаду не было повреждено - читал недавно в книжке - а у меня на глазах в него попала бомба... Была там к слову медчасть НКВД...

В это время были беспрерывные бомбежки по ночам. Мы несколько раз спускались по темной лестнице в подвал, куда нас пускали постоять в коридоре те, кто там жил. Так мы спускались несколько раз за ночь вниз. А потом так же по темной лестнице лезли обратно на свой 4 этаж ( по высоте соответствует 6 этажу современных зданий - чтоб понятнее было.)
Потом мы отказались от такого удовольствия, решив, что суждено - то и будет. Да и папа оценил защитные свойства нашего подвала очень низко.
На сигналы тревоги не реагировали, как спали, так и продолжали спать.

Налеты производились большим количеством самолетов. Если и оказывалось какое-то сопротивление - то я его не видел. Несколько раз я выходил во двор во время воздушных тревог - это были лунные ясные ночи и на высоте звучали характерные звуки моторов немецких бомбардировщиков - одновременно какие-то занудные и тревожные.
Наших истребителей я что-то не слышал и не видел. Зенитки - те тарахтели и иногда и 'наш' пулемет стрелял...
Потом в ходу было шуточное подражание диалогу зениток и бомбардировщиков:
- Везу-везу-везу...
- Кому-кому-кому?
- Ваммм...Ваммм...Ваммм

Слухи в это время ходили самые разные, а то, что было много раненых еще и усугубляло ситуацию. Скрыть такие количества было сложно. Многие школы экстренно занимались под госпиталя. Об учебе и речи не было - в нашей школе был пункт для проживания беженцев, а в соседней тоже был развернут госпиталь, и там полно было наших раненых. Правда несколько школ - очевидно непригодных для таких целей и в блокаду работали как школы.
Беженцев тоже было много, а в связи с блокадой им и деваться было некуда. В основной массе они были из сельских районов, и в городе им пришлось несладко. Полагаю, что большей частью они погибли в блокаде - на нерабочих пайках, без поддержки соседей и родных в промерзлых школах выжить им было практически невозможно.

Другой категорией практически полностью погибшей - были мальчишки из 'ремеслух'. В основном они были иногородними, жили в интернатах и по большому счету никому не были интересны - для работы - недоучки, а по возрасту уже не дети. А умишки-то еще детские. Да и руководство у них тоже отличилось - я слышал, что было несколько процессов с расстрельными результатами, потому что руководство 'ремеслух' занималось колоссальными махинациями с продуктами, предназначенными для учащихся.
Один из типажей, характерных для блокады - обезумевший от голода подросток-ремесленник.
Даже наша семья с этим столкнулась...

Каждый день приносил новые - и все время плохие новости. А я ходил с мамой на работу и с нетерпением ждал времени, когда пойдем в столовую (угол Гороховой и Мойки) - есть так называемый дрожжевой суп. Жидкая мутная похлебка с твердыми крупицами неизвестного происхождения.
До сих пор вспоминаю с удовольствием. Когда мы стояли в очереди - по большей части на улице - мы, конечно, подвергались опасности попасть под артобстрел, но нам везло, снаряды падали в это время в другом районе.

По дороге на работу с каждым днем добавлялось все больше разрушенных бомбами домов. Разнесло дом Энгельгардта. Прямым попаданием разрушило дом напротив дворца Белосельских-Белозерских...На меня очень гнетущее впечатление произвело разрушенное здание на углу Гоголя и Кирпичного переулка. Все здание рухнуло, кроме одной стены.
Из-за того, что она была очень неустойчивой, ее завалили прямо при мне, зацепив ручной лебедкой. Лебедка стояла в подъезде Банка. Было здание - и нету. Ни о каких спасательных работах и речи не было - там за жидким деревянным забором на разборке поработало полтора десятка девушек из МПВО. Да и работали они несколько дней. А наверху - на каком-то огрызке перекрытия осталась стоять кровать.

Вечером возвращались домой. Брат к этому времени что-нибудь уже выкупал по карточкам. Ужинали уже втроем. Состояние было такое, что немец неотвратимо будет захватывать город.
У меня было два стальных шара от шаровой мельницы, диаметров 60-70 мм. Я прикидывал, как только немцы появятся во дворе - я эти шары в них брошу...
Все-таки в 10 лет мальчишки глупенькие...
А у мамы на работе я занимался тем, что решал задачи по арифметике за 3 класс - с помощью арифмометра. Это было очень занятно! Что-то читал. Ничего не запомнилось, вероятно, потому, что все мысли были о куске хлеба.

Интересно то, что когда человек просто проголодался - он мечтает о чем-то вкусном, каких-то блюдах сложного приготовления, а вот когда голодает уже серьезно - тут все мысли именно о хлебе - убеждался по многим блокадникам. Мой сосед - Борька - до голодухи мечтал о том, как ему после войны купят 'тогтик' (он был картавым), а потом уже - как задистрофел - и до своей смерти в декабре - мечтал только о 'хлебце'.
И в семье моей будущей жены - то же самое было.

По-прежнему никакой информации о положении на фронте. Совинформбюро скупо сообщало о сдаче городов. А что творилось под Ленинградом - было совершенно неизвестно. Хотя рокот канонады звучал все время и было понятно, что это и город обстреливают (что погромче грохало) и под городом идет жуткая молотилка.
Сообщения типа 'На Ленинградском фронте Нская часть провела успешную операцию. Убито 500 солдат и офицеров фашистских захватчиков, уничтожен 1 танк' никакой ясности не давали.
В городе все передавалось шепотом из уст в уста. Здесь была и правда и вымысел, но как ни старалась наше руководство, всем было ясно - положение очень тяжелое, может быть даже катастрофичное.

Дома начались новые проблемы - с ноября как-то вдруг стало очень холодно. Папа заранее позаботился, достав нам буржуйку - жестяную печку и трубы. Мы одни из первых установили эту печурку и могли и обогреться и вскипятить чайник и еду подогреть. Дело в том, что до войны пищу готовили на керосинках и примусах. Для этого использовали керосин. Но осенью керосин кончился.

Встал вопрос - где брать дрова? Брат вооружился фомкой - коротким ломиком - и во время своих походов добывал какое-нибудь дерево - чаще всего притаскивал отодранные откуда-то доски. На плечи брата - ему было на пять лет больше, чем мне - легла основная нагрузка. Я сейчас содроганием думаю, как же ему было тяжело, он буквально вытягивал семью, добывая дрова, выкупая хлеб, съестное. Как ему хватало сил? Со мной он был суров и требователен. Он вообще был образцовым. А я был разгильдяем.

Встал водопровод в ноябре. Отопление естественно тоже отсутствовало...
Вот тут мы и убедились - чем больше благ цивилизации, тем тяжелее от них отказываться. Мы стремительно скатились буквально в пещерный уровень быта.
Надо отметить, что чем примитивнее люди жили до войны - тем им легче было в блокаду. Недавно видел воспоминания актера Краско - его семья жила на окраине в деревенском доме со стороны финской части блокады. Так они вошли в блокаду с туалетом, колодцем, дровами, своей нормальной печкой, огородом и запасом еды с этого огорода. У них сначала даже молоко было.
Ну и немецкие дальнобои и авиация по ним не долбали, а у финнов возможностей обстреливать и бомбить не было - выдохлись они уже к тому времени.

Также чуть легче было тем, кто жил в домах с печным отоплением. Таких домов в центре и сейчас много. А наш дом был передовым - с центральным отоплением. Водопроводом. Электричеством. Канализацией.
И все это кончилось.

Единственно хорошее - бомбежки практически закончились. От падения бомб наш домина качался как корабль на волнах (никогда бы не подумал, что такое возможно, и он при этом не развалится). Напротив нашего дома упало три бомбы двухсотки. Первая разнесла вдрызг пивной ларек. Вторая влетела в шестиэтажное здание напротив. Третья - через дом. Говорили, что якобы их сбросила немецкая летчица, ее сбили и взяли в плен.
Зато артобстрелы стали чаще и длились дольше.

Я должен был таскать воду и выносить нечистоты в 'параше' - ведре. Для меня это тоже была приличная нагрузка, я сильно ослабел от голода и холода и слабел с каждым днем больше. Голод не давал и заснуть, мучила бессонница. Хотя ложился спать одетым и накрывался несколькими одеялами и пальто, согреться было очень сложно. Ни бомбежки, ни постоянные обстрелы так не изнуряли, как холод и голод. Сна как такового не было. Было пунктирное забытье.

Очень давило отсутствие света. На день от светомаскировки открывали кусочек окна. Но в ноябре у нас день короткий и в основном пасмурно. У меня скоро появилось забавное явление - когда смотрел на источник света - коптилку, печку - все было с радужным нимбом. К грохоту разрывом мы очень быстро привыкли - когда было тихо - это удивляло, но немцы постоянно долбили по городу, так что где-нибудь да грохало.
А вот к голоду и холоду привыкнуть было невозможно. Болело и ныло нутро и все время была какая-то мерзкая изнуряющая дрожь. Хотелось что-нибудь погрызть, пососать.

В нашей семье каждая пайка делилась на три части. (Трехразовое питание). Когда получал очередную треть, резал ее на тонкие пластики и эти пластики прикладывал к раскаленной стенке буржуйки. Сразу образовывалась корочка. Такой ломтик даже не жевался - сосался, и корочка позволяла продлить действие, обмануть себя - вроде как долго ел - значит много съел. С несколькими такими ломтиками выпивалась кружка кипятку, а если можно было - то какой-нибудь 'заварушки'.
Все что можно было съесть в доме - и несъедобное по мирным меркам - все было съедено.

Мы довольно долго ели студень из столярного (казеинового) клея, благо папа сделал запас из 10 плиток. Мама готовила студень с лавровым листом и теми специями, что нашлись в доме. Когда мама готовила очередную порцию студня, был праздник. Студень раздавался небольшими порциями. Не могу сказать, что даже в то время был вкусным. Но все ели с удовольствием.
Пытались варить ремни, но у нас ничего из этого не вышло - потом узнал, что есть можно только сыромятную кожу.
На дрова шла мебель. Меня удивляло, что брат плакал, когда колол и пилил нашу мебель. У меня не было никакой жалости к вещам, лишь бы хоть ненадолго погреться.

Когда читаешь книги о блокаде, узнаешь, что битва за город шла все время, не переставая, не считаясь с потерями. Наши остервенело пытались прогрызть немецкую оборону, немцы так же не считаясь с потерями пытались удавить город. Мы же практически жили не ведая, что происходит у стен города. Только грохотало все время.
Каждое утро, пока были силы, я вставал вместе со всеми. Задача принести воды - я таскал в трехлитровом бидоне - была для меня очень тяжелой. Главное, что хлебные нормы выдачи по пайку все время уменьшались, уменьшались и силы. Мы еще раньше решили, что мне больше не стоит ходить с мамой на работу. Я стал оставаться дома.
Воду сначала брал в колонке во дворе. Таскать бидон наверх с каждым разом становилось все тяжелее и тяжелее, хорошо хоть колонка была во дворе. Вот нечистоты таскать было проще - во-первых, тяжесть несешь вниз, а во-вторых, нечистот с каждым днем становилось все меньше и меньше, в точном соответствии со старой медицинской поговоркой: 'Каков стол - таков и стул'. Стол был крайне убогий - соответственно и стул усох до минимума.

Недавно читал воспоминания о блокаде сотрудника Эрмитажа. Его приятель, успевший эвакуироваться до блокады, потом ему рассказывал, что ему изорвали все книжки в библиотеке и нагадили кучами дерьма, чуть не слоем на изорванные книжки... Как-то странно - и то, что книги изорвали, а не сожгли и главное - откуда столько дерьма взяли...
Мы сливали нечистоты в ливневой колодец на заднем дворе за домом.
Чем холоднее становилось, тем большее время я проводил в постели - ноги плохо слушались, да и делать, в общем-то, было нечего.

Печку топили два раза в день - вскипятить воду. Дров не было. Мебель почти всю сожгли, а брат много принести не мог.
Однажды он пришел вечером страшно взволнованный. Ходил за хлебом, была как всегда очередь, покидать ее было нельзя, с хлебом были перебои, и потому с пайком он шел в уже полной темноте. (А темно было везде - на улицах, во дворе, в подъезде, на лестнице, в квартире - света же не было. Многие носили специальные значки, вымазанные фосфорной краской и тускло светившиеся поэтому - чтобы друг на друга не натыкаться.)

Говорит маме: 'Я, наверное, человека убил. На меня в подъезде напал ремесленник, хотел хлеб отнять' Брат ударил напавшего фомкой по голове и тот упал. Даже я почувствовал серьезность момента.
После некоторых раздумий мама пошла проверить.
Возвратилась радостная - ремесленника в подъезде не оказалось!
Все вздохнули с облегчением.

Комната от нашей коптилки и буржуйки скоро вся закоптилась. Да и мы тоже. Стала замерзать вода. Стало совсем не до мытья, да и колонка, поработав с перебоями, отчего приходилось и ходить чаще и ждать на морозе, умерла совсем. Пришлось искать другие источники воды - а это и путь длиннее и идти больше, больше сил расходовать.
Бесперебойнее всего работала колонка в подворотне школы ? 205, что на Кузнечном переулке. Даже в сильные морозы там можно было добыть воду. Пишу 'добыть' не случайно - ослабевшие люди и расплескивали воду и разливали свои посудины, падая на буграх льда вокруг колонки - и льда становилось все больше. И подойти к колонке было трудно, и особенно трудно было вынести воду, не разлив.

Несколько раз приходилось набирать снег, но у талой воды был противный привкус мыла.
По лестнице идти тоже стало труднее. Ведь не я один таскал воду и нечистоты. И разливали и роняли... И все это замерзало на ступеньках.
Мороз-то был неслыханный. Правда благодаря этому морозу заработала 'Дорога жизни'. Думаю, что без нее не выстояли бы - на баржах столько б привезти не получилось.

С возрастом, чем дольше я живу, тем сильнее чувствую вину перед братом, за то, что во время страшного голода я ненавидел брата за то, что он по решению мамы отрезал себе хлеба чуть больше - на несколько миллиметров - чем мне и маме. Я сидел рядом и как затравленный зверек смотрел на ломтики хлеба. А у него ломтик всегда был больше - на несколько миллиметров!!!
Внутри все кипело и негодовало, хотя я прекрасно знал - что если что-нибудь случится с братом - нам конец.
Вот ведь - тебя спасают из последних сил, рискуют своей жизнью, а ты ненавидишь своего спасителя. Хотя ты - без этого спасителя - ничто.
Сколько же всего брат вытянул на своих плечах....

Я уже не мог затаскивать воду на четвертый этаж без того, чтоб не помогать себе руками, подтягивая тело, держась за перила. Идти не получалось, ноги были ватные и как-то словно онемели, практически втягивал себя на каждую ступеньку. Всякий раз, когда шел за водой - проходил мимо горящего дома - разбомбленное задание на углу Разъезжей улицы горело практически месяц. Неторопливо, размеренно - сверху вниз... Внизу располагалась библиотека - и библиотекарши вытаскивали книги на улицу, просили прохожих забрать кто что сможет - чтоб книги не сгорели. Брат рассказал, что Гостиный двор тоже очень долго горел. Тушить было нечем и некому - стараниями фрицев пожаров в городе было столько, что пожарные работали только на стратегически важных объектах. До жилых домов уже руки не доходили.

Однажды я выносил нечистоты - и упал. Я не помню, поскользнулся или споткнулся, но упал головой вперед. Ведро запрыгало по маршу вниз, ноги оказались выше головы, а я понял, что мне не встать. Как я ни старался подняться - никак это не получалось. Руки подламывались, подтащить ноги тоже не выходило. После долгой мучительной возни кое-как встал, цепляясь за ограждение, совершенно выбившись из сил. Содержимое параши разлилось по ступенькам... Домой вернулся страшно расстроенный, хотя никто меня не 'застукал'.
Перед Новым 1942 годом в дом привезли папу. Сослуживцы его видели, что он уже не жилец и сделали все, что могли, чтобы хоть дома умер.
Папа мне сказал, что если мы встретим Новый и Старый новый год - все будет хорошо.
Он слег сразу и встал только один раз - к 'праздничному столу'. По причине праздника горела и буржуйка и коптилке, мы шиковали. (Электрические лампы при включении давали такой накал, что в темноте чуть было видно красноватую нить накаливания)

На столе была бутылочка пива, которую выдали по карточкам, не помню уж взамен чего.
Папа стал настаивать, чтобы брат поделился пряником, который тот выкупил на хлебные талоны своего пайка - перед новым годом дали такую возможность получить вместо хлеба пряник - брат и меня спрашивал заранее, но я отказался на такой обмен - хлеба получалось больше.
Брат отказался, папа обиделся, стал возмущаться...
Праздничного настроения естественно не было.
Папа был неузнаваем...
Когда разлили всем пива, и я его выпил, то сразу отключился...
Мама рассказывала, что я тут же сполз под стол, как тряпичная кукла. Проснулся уже утром.
После Нового года мы с папой были дома. Он не мог встать, я за ним ухаживал, как мог...Что-то делал по хозяйству, брат мне давал задания и я старался их выполнить - побаивался брата, он был со мной строг...

13 января, ровно в полдень, отец меня подозвал, что-то пытался мне сказать, но говорил так тихо и бессвязно, что я его никак не мог понять. Я даже влез на его кровать, приблизил ухо к его губам, но ничего не мог разобрать.
Вдруг он замолчал, по лицу прошли судороги, и я понял, что папа умер.
До старого Нового года он не дотянул 12 часов.
Накануне вечером мама кормила его 'супом' - размоченными в кипятке крошками - и он ей сказал, что такого вкусного супа он никогда у нее не ел, и чтобы она всегда готовила такой суп...
Мама пришла с работы и как-то не удивилась тому, что отец умер...
Никак не отреагировала.
Похоже, она все поняла еще тогда.
Когда его привезли сослуживцы...
А может, уже и сил не было на эмоции...

Он пролежал у нас в комнате до 1 февраля. Мы использовали его продовольственную карточку. А потом обмотали его тело чистой простыней, что была получше, уложили на сцепку из двух саночек и поволокли эти саночки по лестничным маршам...
Я попытался помогать, но меня оставили дома - я, похоже, уже тоже был плох...
Было грустно и пусто без папы. И очень холодно...
Его отвезли на сборный пункт - на ипподроме, где сейчас ТЮЗ.
Надо сказать, что папа у меня был замечательный. Добрый и очень заботливый. Он все время что-то приносил в дом - нам. Отрывая эту еду от себя, чтоб поделиться с нами то фуражной чечевицей, то казеиновым клеем, то жмыхом. А ведь сколько было случаев совсем другого поведения.
Мама считала, когда он притащил буржуйку и стал ее устанавливать, что это ни к чему, на что он твердо ответил: 'Зима будет тяжелая. Буржуйка необходима'

Скоро и я слег. Некоторое время я еще как-то ползал по дому, а потом и на это не осталось сил. Просто ноги не держали, я не мог не то, что ходить, просто стоять. Лежал под несколькими одеялами и пальто, одетый по - зимнему. В ушанке. Сна не было, были спазмы голода и круглосуточный пунктир забытья и лежания в темноте с открытыми глазами. Это время я запомнил как очень темное. Иногда зажигалась коптилка, иногда горела буржуйка - но темнота была все время. Окна были заделаны одеялами для светомаскировки и тепла, и открывался только маленький кусочек.

Я уже был 'не жилец' и знал это. Но это уже не пугало. Лежал в полном безразличии с крутящими болями в брюхе и когда был свет - рассматривал свои ногти. Мама и брат сердились на меня и ругали - чтоб я этого не делал. Они слышали от соседей, что это верный признак скорой смерти.
На наше счастье стекла нам вышибло только в 1943 году. Тогда же здоровенный осколок вынес в нашей комнате подоконник с куском стены и батареей отопления. А ведь у многих еще в 1941 были выбиты окна...
Налетов вроде не было, да и обстрелы то ли были вдали, то ли я их так уже воспринимал...

Однажды слышу, заходит соседка - Елена Людвиговна, подруга моей мамы. Спрашивает: 'Что Алик умирает?'
- Да - отвечает мама.
Для меня это не было секретом, я очень здраво понимал свою обреченность.
- Тут одна спекулянтка предлагает овес, горчичное масло и сахарный песок. Может, купите?
Меня поразило, как молнией - надежда появилась!
Мама купила весь этот 'продуктовый набор' за имевшиеся у нас ценные вещи...
Это без шуток был для меня из ряда вон выходящий момент воскрешения. Да и пайки стали увеличивать.
Месяца два я учился ходить, покуда хватало силенок, опираясь всем телом на стол.
И когда смог сделать первые самостоятельные шаги на ватных 'не своих' ногах - это тоже был очень радостный момент.
После этого в моей жизни были и хорошие, радостные моменты (и я их помню) и жуткие, совершенно безвыходные ситуации (и их я тем более помню), однако более сильного в эмоциональном отношении, что было во время блокады - у меня не было...

Шутка ли - второй раз родиться и второй раз научиться самостоятельно ходить...

Как начал ходить - приступил снова к своим обязанностям. Правда, трехлитровый бидон был чересчур тяжел - таскал воду в бидончике поменьше. Ну а нечистот тем более было на донышке. Они примерзали. Поэтому у меня во дворе была припрятана железяка - ею и отбивал со дна...
Тяжело было очень - каждый подъем даже без бидона давался с трудом. И дыхания не хватало и силенок...
И есть все так же хотелось.
К весне снабжение улучшилось, стало стабильным - в самые тяжелые месяца бывало, что и хлеб не привозили и можно было не попасть в число тех, кому доставалось. И нормы увеличились, и продукты стали разнообразные выдаваться.

К этому времени относятся два моих моральных падения, за которые и сейчас стыдно, но из песни слова не выкинешь. Первый раз брат выкупил конфеты. Они были такими веретенцами сантиметра по три длиной каждое. Несколько штук.
Я сидел дома один. Дай, думаю, попробую от каждой конфетки по кончику. Попробовал. Невероятно вкусно! Сладко! От этого вкуса уже и отвык.
У нас был строгий порядок - пайка каждого лежала в определенном месте. И никто не имел ее права трогать, кроме того, кому она принадлежала.
Так было с хлебом и со всем поделенным. Никогда это правило не нарушалось. А тут эти несколько конфет были как бы не распределенными.
Так я к ним и прикладывался, пока они из веретенец не превратились в бочоночки. Для меня это было очень неожиданно - и сам не понял, когда успел их так обточить, попробовал-то всего несколько раз...
Вечером, когда мама пришла с работы и все это увидела, сказала только: 'Ты думаешь, мы не нуждаемся в сладком? Ты поступил по отношению к нам очень плохо'
Больше ни она, ни брат не распространялись на эту тему. А 'бочонки' тем же вечером поделили. Пожалуй, мне больше никогда в жизни не было так стыдно...
Второй раз подобный же казус произошел с мясом. Брат выкупил мясо - по - моему, это был конец марта - начало апреля. Кусочек был маленький, грамм 300. И опять же не деленый. Меня это и подвело.
Я отрезал от него тонюсенький прозрачный пластик. Больно уж кусочек мяса выглядел аппетитно. Отрезал, благо в комнате было так холодно, как в морозильнике. Мороженое мясо резалось легко.
Сырое мясо оказалось очень вкусным. Я даже удивился, зачем его варят. Оно же и в сыром виде вкусно!
Не помню, но, похоже, я отрезал еще пластик и еще...
Когда с работы пришла мама и я ей повинился, она сказала, что, во-первых, рассчитывала сварить суп дважды, а осталось только на один раз, а во-вторых, в сыром мясе могут быть личинки глистов и поэтому его есть так очень опасно. Второй довод оказался очень действенным - больше никогда не ел сырое мясо.

С наступлением весны у нас стали качаться зубы и на деснах появились очень болезненные язвочки. Цинга. А у мамы язвы появились и на ногах.
Она даже слегла на несколько недель.
Зато возобновилось движение трамваев. Это был праздник! Мы даже с ребятами несколько раз съездили на Ржевку - за порохом. Вот ведь - еле ноги волочил - а за порохом поехал.
Немцы усилили артобстрелы. Теперь город обстреливали особенно жестко утром и по вечерам - когда люди ехали и шли на работу и ехали с работы. Работали артиллеристы профессионально - рассчитывали и пристреливали трамвайные остановки, людные места, очереди у магазинов. По другим объектам - рынкам, госпиталям, больницам, школам - тоже продолжали работать.
Брат однажды прибежал в шоке, весь в крови - снаряд ударил в вагон, где он ехал и осколки скосили стоявших перед братом пассажиров - они его своими телами прикрыли (утром у Московского вокзала это произошло).

Его одежду надо было постирать - он был весь в крови, а для этого и воды понадобилось много, и мама лежала больная. Мороки было много, но главное - его не зацепило, повезло.
Примерно в то же время я тоже попал под обстрел и тоже в районе площади Восстания. К моему счастью я тогда не дошел до угла Лиговки и успел приткнуться у бордюрного камня на мостовой проспекта 25 Октября (сейчас - Невский проспект). А за углом как раз стояли люди - очередь видимо - и их всех смело первым же разрывом, так что ошметья выхлестнуло из-за этого угла. Шел бы быстрее - попал бы аккуратно под этот разрыв. А так увидел это - и залег.
Я не пострадал, но столько окровавленных разорванных тел меня ошарашили. Запомнился кусок черепа и отрубленная женская рука на трамвайной остановке - туда тоже попал снаряд...
Артиллерийский обстрел обычно велся очередями, с паузами.
Вроде все закончилось, люди начинают движение и тут снова с десяток снарядов. Огневые налеты чередовались с беспокоящим огнем - когда рвались по одному - два снаряда через неравные промежутки времени.

Явно кто-то разрабатывал график огня, рассчитывал по районам. Привязывал к конкретным целям. С учетом рабочего времени, психологии и так далее...
Например, когда становилось ясно, что трамвайная остановка пристреляна - наши переносили ее в сторону. Начиналось все сначала.
Не знаю, как немцы корректировали огонь, но, по-моему, они знали, где остановки и прочие цели достаточно точно. И если госпиталь с места не сдвинешь, то вот откуда они узнавали о перемещении остановок?
Правда, мы с папой - еще осенью - во время налета видели, как кто-то запустил зеленые ракеты - как раз в направлении военного объекта, рядом с которым мы как раз шли. Папа тут же потащил меня прочь - чтоб и под бомбу не попасть и с НКВД не объясняться...

К этому времени мы в квартире остались одни - кто помер, кто уехал.
Например, еврейская семья, жившая по соседству, вымерла практически вся - еще в декабре. Только двое эвакуировались по Дороге Жизни. И дочь уже умерла там - от дистрофии так просто не убежишь, а на первых порах от большого сочувствия, и от малого опыта эвакуированных из города встречали обильной едой. А это часто было смертельно.
Вообще умереть можно было от многих причин. Где-то в декабре 41 папа принес кусочек подсолнечного жмыха - после выжимки масла такое оставалось. По прочности - практически камень, но с изумительным запахом и привкусом подсолнечника, семечек.

Мама принялась его размягчать. Не помню, что она с ним делала, но возилась долго. Мне дали маленький кусочек, и я был целиком занят им.
На следующий день мама сделала из этого размягченного жмыха лепешки, хотя вообще-то получилась коричневатая кашица. Поджарила она это на остатках рыбьего жира, который нашли в семейной аптечке.
Деликатес растянули на два дня. Больше не получилось к нашей грусти. Была даже такая мысль, что после войны не плохо бы почаще готовить такое вкусное кушанье.
И вот после второй трапезы появились позывы к тому, чтоб облегчиться. Вот тут-то и возникли проблемы - тебя распирает, разрывает буквально, а ничего наружу не входит.

Это был жутчайший запор. Только после страшнейших мучений и даже манипуляций удалось избавиться от 'шлаков из жмыха'. Хорошо, что плитка жмыха была маленькая и поделили ее на всех, да и ели два дня, а не съели за один раз. А сколько сил было израсходовано, чтоб освободиться от этих шлаков...
Да чего говорить - любое действие - даже сходить в туалет - в условиях блокады было серьезным испытанием. Случаи, когда люди замерзали на горшке были нередки...Больно уж сил было мало у людей - и наоборот - слишком мощные силы были против...

И все это нам устроили цивилизованные немцы. Меня удивляют разговоры о том, что мы должны были сдаться - особенно после многократной публикации документов о том, какую судьбу нам приготовило немецкое руководство. Удивляет постановка на одну доску наших солдат - и немецких.
Дескать, все были несчастны, их горемык погнали воевать, а они чуть ли не хотели...
Какая дурь...Они воевали с охоткой, изобретательно и весело. И старательно убивали нас. И в плен не сдавались. Хотелось им тут землицы, богатства и рабов.

И все эти вопли об изнасилованных немках...
О нашей вине...

Причем вопят-то как раз не немцы, а наши вроде бы журналисты. Удивительно.
Очень удивительно...

И жаль, очень жаль, что родители этих журналистов не оказались тут - в блокаде...

Отец рассказал/продолжение
4. Снарядик.

Зимой 1945 года я учился в школе, что напротив завода Сан-Галли. Это было время, когда было и голодно и холодно. Война завершалась, уже было ясно, что наша победа неотвратима и все ее ждали с нетерпением, но жилось очень нелегко.
Дома отопление отсутствовало - в блокаду все радиаторы замерзли и полопались. Все отопление сводилось к топке нескольких утюгов, рассчитанных на древесный уголь. (Мама его где-то доставала в небольших количествах). Буржуйки у нас не было - ее кто-то у нас украл, мебель всю, что можно, сожгли в блокаду. Вот и грели утюги, когда был уголь, на манер японских жаровень. Толку от этого было совсем чуть, но все-таки теплее...

Одежонка у меня была не ахти, зато обувка - высший класс! Ватные бурки в калошах. Тепло и сухо. Эту замечательную обувку - бурки - сделала мне мама.
Учеба давалась не без труда. Очень трудно было сосредоточиться - все время хотелось есть. (Какой дурак сказал, что сытое брюхо к учебе глухо! Голодное куда более глухо.)
Мама на работе покупала у знакомых проводников картошку. Когда мама ее приносила, все мысли были о том, чтоб эту картошку быстрее сварить и съесть. Бывало, набьешь картошкой живот, тяжело, а есть все равно хочется.
У нас в классе у одного из моих одноклассников появились вдруг занятные, раньше не виданные штуковины - маленькие, очень нарядные снарядики. Просто игрушки. Очень красивые.
Однокашник форсил - прямо при нас разбирая такой снарядик на составные части - и на ладони эти детальки - от блестящего взрывателя до шайбочек взрывчатки выглядели очень соблазнительно. А потом так же элегантно и быстро он собирал снарядик снова и прятал себе в сумку. Все это выглядело как цирковой фокус.

Не знаю как другим - хотя посмотреть на этот фокус всегда собиралась маленькая, но толпа дуралеев - а мне чертовски хотелось вот так же ловко заниматься разборкой и сборкой такой замечательной игрушки. Не знаю, чем это меня так поразило - другие военные штучки так не поражали. К пистолетам, которыми хвастались другие ребята у меня, после одного инцидента, никакого интереса не было, да и к прочим военным штучкам тоже - а вот тут загорелся.
От однокашника я узнал, что он раздобыл его в одном из поврежденных 'шерманов', которые были выгружены на 'Московской-товарной' - там было кладбище бронетехники.
Буквально на следующее утро, благо учился во вторую смену, я отправился за 'игрушками'.
Утро было серое и сырое. Редкие прохожие шли мимо битых танков. Делаю рывок, когда никого рядом нет, не без труда забираюсь на танк, у которого открыт башенный люк. Поблизости по-прежнему никого нет. Ныряю в люк. Сердце колотится.

В танке, хотя стенки покрашены белой краской, темновато. Пытаюсь найти вожделенные снаряды - но все гнезда для боеприпаса пустые...
Снаружи ходят люди, разговаривают. Страшно!
Нашел вмонтированный в броню пулемет. Совершенно целый. Вороненая синяя сталь. Штучка, что надо! Плавно ходит, когда им вертишь. Послушный такой. Хочется его забрать с собой. Тут только понимаю, что никаких инструментов не взял. Поиск в танке опять ничего не дал. Голыми руками снять пулемет не получилось...Досадно...
А как хотелось бы!

(Сейчас смешно вспоминать. Хорош бы я был, идущий по Лиговке с пулеметом наперевес...Не говоря о том, что железяка для не вполне оправившегося после блокады дистрофика была куда как тяжеловата. Но так хотелось ее снять и унести домой...)

Дождался, пока рядом никого не будет и, не солоно хлебавши, отправился обратно.
Забираться в другие танки сил не было. Да и люки у них были закрыты. Я же опасался попасться. Мне-то бы ничего не было, а у мамы были бы неприятности.

Поход закончился фуком...

А скоро, придя в школу, я узнал от ребят, что наш одноклассник, которому я позавидовал, отправлен в госпиталь! Ему оторвало кисти рук, выбило глаза и сильно порвало лицо. Не знаю - тот ли снарядик это был, который он так лихо разбирал и собирал в нашей толпе...
Казалось бы после случившегося нужно было б забыть о подобных играх, однако вероятно в этом возрасте у человека чего-то недостает в голове...

5. Как топить плиту толом.

Нашим соседям по квартире предложили огородный участок на ст. Тайцы. Зинаида Григорьевна взяла своего сына Юру - и меня заодно - мы с Юркой дружили. Для того чтоб посмотреть на участки, выделенные работникам Октябрьской железной дороги под огороды, организовали специальный поезд и по свежепроложенной ветке, так и доехали до места.
Хотя была уже поздняя весна 1945 года, место было голое, почти без растительности. Такое было впечатление, что тут все перекопано и трава какая-то клочковатая и кусты жиденькие. Приехавшие железнодорожники разбрелись смотреть на свои участки - вероятно, там были какие-то вешки или другие обозначения.
Когда мы прошли метров 20 от насыпи, я нашел очень красивый снаряд - весь в кольцах с цифрами и делениями. Зинаида Григорьевна его тут же отняла, а мне дала такого пинка, что я отлетел на несколько метров и шлепнулся на землю.
Прямо на РГД.
Новехонькая. Зеленая. Без запала. Я тут же прибрал ее за пазуху. Зинаида Григорьевна этого не заметила, но как-то встревожилась. Отправила нас с Юркой обратно к насыпи, велела никуда не отходить, а сама прошла еще дальше.

Пока мы ее ждали, я нашел у насыпи немецкий погон - черный с широким серебряным кантом, человеческий череп без нижней челюсти с черной жижей внутри и пару немецких подковок на каблук, аккуратно перевязанные веревочкой. На Юрку больше впечатления произвел череп - явно молодого человека, с отличными зубами, а я был рад подковкам - каблуки у меня почему-то снашивались быстро, а с такими подковами эта проблема снималась. И действительно, приколотив дома подковы, я больше о каблуках не думал. Разве что ходить было очень шумно, а на экскурсии в Русском музее пришлось ходить на цыпочках.
Вернулась Зинаида Григорьевна. Ей что-то там сильно не понравилось, и от участка она отказалась. Наверное, и правильно, так как потом из тех, кто там ухаживал за огородами, были подрывы и жертвы.

А РГД дома я разобрал. Тол решил с пользой спалить в кухонной плите - по недостатку дров. Вот тут-то я и влип. Вместо спокойного, даже меланхоличного горения, взрывчатка буквально полыхнула. Горение сопровождалось зловещим воем, кухня заполнилась черным едким дымом, который и по квартире расползся. Кухонная плита раскалилась докрасна. Одним словом - жуть!
После этого эксперимента я некоторое время не мог придти в себя. С месяц в квартире держался запах горелого тола, что вызвало у соседей по коммунальной квартире резкие замечания. Хорошо еще соседки не поняли, что воняет взрывчаткой...
Больше я тол в кухонной плите не жег.

6. Военнопленные.

От моего дома до школы было метров 300. Зимой 1945 года трамваи ходили редко и утром были забиты битком. Поэтому я приспособился подъезжать на 'колбасе' часто ходивших грузовых трамваев - как и всякий уважающий себя лиговский мальчишка.
Затрудняюсь сказать, откуда взялось такое название для этого способа езды - может быть из-за шланга для сжатого воздуха, торчавшего из торца вагона. А может из-за порожка по низу торца...Принцип был прост - вскочить на ходу на эту приступочку и держась за шланг ехать куда нужно. На мальчишек смотрели сквозь пальцы, подобная езда взрослых - осуждалась.
Грузовые вагоны утром развозили пленных немцев на работы. Они разбирали завалы и строили новые дома - и сейчас в городе эти дома стоят. Стояли немцы на открытых платформах вплотную, наверное, так было теплее - одежка-то у них была никудышная - пилотки, шинели. А зима была хоть и не такой свирепой, как в 1941 но по -20 бывало, особенно утром.

Почему-то мне казалось, что если я навернусь, прыгая с колбасы на ходу, то они этому порадуются. Радовать их - врагов - категорически не хотелось, и я прилагал все силенки и все умение, чтоб не опозориться в глазах фашистов.
В то же время пленных было жалко. Двойственное они вызывали чувство.
И видимо не у меня одного. Коллеги, побывавшие в немецком плену, рассказывали, что получить камнем от немецкого мальчишки - было совершенно обыденным делом. А уж побои и глум со стороны конвоиров - было еще более обыденным.

Я один раз видел сцену, когда немец валялся ничком у входа в барак, а трое конвоиров кричали ему, что б он вставал и шел в помещение, попинывая его сапогами - не пиная, а именно пихая. Немцев содержали в зданиях конюшен - до войны на площади, где сейчас ТЮЗ был ипподром. В блокаду там был сборный пункт - свозили туда трупы. Туда же брат и мама отвезли умершего моего отца. Там же после блокады в конюшнях разместили пленных.
От этой сцены - тоже было какое-то двоякое ощущение...С одной стороны я понимал, что этот немец - соучастник блокады и будь он конвоиром наших пленных - то не стесняясь пинал бы от души без зазрения совести, а то и просто пристрелил бы, с другой - ну не одобрял я наших...Нехорошо как-то...

Весной 1945 года - еще до Победы в Ленинграде было устроено шествие военнопленных - не такое громадное, конечно, как в Москве, но впечатляющее... Они шли мимо Витебского вокзала. Немцы шли молча. Понурясь. Конвоиры скорее охраняли их от населения - да и вряд ли кому из немцев пришло бы в голову бежать. Люди, смотревшие на фрицев, в основном молчали. Вот кто ругал и проклинал - так это инвалиды. Если б не образцовое выполнение конвоем своих функций немцы бы точно получили бы по шее костылями. Но конвойные так оберегали пленных, что потом уже ругали больше их, чем немцев.

Я в это время думал, что повезло фрицам - они убивали наших, получали за это награды, а вот теперь идут здоровенькие, живые и за свои подвиги не несут никакого наказания...
С одеждой и обувью тогда было очень трудно. Мама мне отдала свою форменную черную гимнастерку со стоячим воротником, а подпоясаться мне было нечем. Без пояса вид был корявый, да и поддувало. Но ремней после блокады не осталось, их сварили, а веревкой, как граф Толстой опоясываться было неловко - засмеяли б. Кто-то из чубаровских надоумил - выменять на хлеб у пленных немецкий ремень.
Я начал собирать хлебные и булочные кусочки, которые я получал в школьной столовой. Когда накопилось с полбуханки, я отправился на Московскую улицу (совсем близко от нынешней ст. метро 'Владимирская'). Там команда военнопленных разбирала завалы разбомбленного здания.

Обойдя конвойного, я прошел вглубь развалин и столкнулся там с молодым немцем. Волновался я страшно. Вся немецкая грамматика улетучилась и я только и выпалил единственное что в голове удержалось: 'Римен?' Немец тем не менее прекрасно меня понял, я получил кивок согласия и снятый тут же при мне ремень с бляхой. Я отдал кулек с хлебом.
Наверно ему эта полбуханки была на один зуб, но время было голодное для всех и даже такое количество пищи ценилось высоко.

А я стал ходить подтянутым, с отличным ремнем. И с бляхой 'Готт мит унс', что как-то упустил из виду. Ну, как только в школе я попался на глаза завучу, мне был тут же предъявлен ультиматум - чтоб этой бляхи больше никто не видел. Ленинградцу такое носить не к лицу.
Пришлось менять бляху на добытую окольным путем пряжку...Пришил я ее некрасиво, но прочно. И ремень служил мне очень долго.

Тем временем сдалась курляндская группировка, и пленных стало заметно больше. Видимо капитуляция была почетной - потому как рядовой состав имел право носить всякие цацки. А у офицеров было право на холодное оружие, как говорили взрослые. Правда, лично я не видел офицеров с кортиками на боку, но вот награды немцы первое время носили. Потом перестали - нет смысла таскать награды на работу по разборке разбитых домов или на стройке.
Четко была видна разница между солдатами и офицерами. Не видал, чтоб офицеры работали - они только командовали, а работали солдаты. Причем на грязноватом, зачуханном фоне солдат офицеры выделялись какой-то ухоженностью, отглаженностью, форсом и респектабельностью. И я к ним относился с особой неприязнью, как к настоящим высокомерным фашистам. И это чувство так и осталось.

Чем дальше - тем меньше немцев охраняли. Конвоиров при них становилось все меньше и меньше. По-моему бывало так, что немцы ходили без конвоя, под командой своего старшего. Во всяком случае я видел, как раз на Невском проспекте, напротив Дома творчества Театральных работников как двое военнопленных, шедших без конвоя, приветствовали нашего старшего офицера с золотыми погонами - и тот козырнул в ответ.

Возможно, конечно, что эти немцы были из антифашистского комитета или еще откуда, но что видел, то видел - и было это осенью 1945 года. Мы как раз вернулись из совхоза, что располагался на площадке Щеглово, что за Всеволожском. Школьников посылали туда работать. Нас разместили в количестве 20 человек мальчишек над конюшней - там, где хранилось сено. Первое утро было яркое, отличное и мы - несколько человек вылезли на солнышко - там как раз был такой балкон для погрузки сена.
И тут из-за угла совершенно неожиданно вывернуло трое немцев - причем со знаками различия и наградами. Мы несколько оторопели, но самый шустрый из нас тут же ляпнул, встав по стойке смирно 'Хайль Гитлер!'
И получил тут же в ответ короткое рявканье на чистом русском языке: 'Чего орешь, дурак!' от одного из немцев. Мы были огорошены!

Оказалось, что вместе с нами в селе работают немцы - из курляндской...А этот парень - прибалтийский немец, переводчик.
Работая практически вместе, конечно общались. Немцы немного учились русскому (больше всего им не нравилось слово 'тафай-тафай'), мы - немецкому.
Как-то раз мой приятель похвастался новым словечком - 'фрессен' - жрать.
Что и выложил, когда мы шли на работу, заявив, что очень хочет жрать. Рядом шедший немец тут же учительским тоном разъяснил, что это 'пферде фрессен, абер маннер - эссен' И продолжил далее, что это звери жрут. А люди - едят.
Таким образом происходило общение с людьми, которые если б не попали в плен с большим удовольствием нас угробили...

Жили немцы в сарае, который стоял в чистом поле. Пленных было с полсотни. Сарай был окружен крайне убогой оградкой с символической колючей проволокой. При этом проскочить сквозь эту ограду было простейшим делом, но немцы нам на удивление старательно ходили только через воротца. Еще из культурных мероприятий был устроенный на самом видном месте насест над ямой - для оправления соответствующих нужд. Почему-то немцам больше всего нравилось сидеть там на закате, подставляя голые задницы последним лучам солнца. Большей частью они работали с нами по прополке капусты. Кто умел что-либо делать - работал в мастерских.

Работали они старательно, очень медленно и обстоятельно. Мы же старались сделать норму как можно быстрее - до обеда, чтоб потом бежать купаться. Мы думали, что немцы специально работают так тягуче - экономя силы, или не хотят выкладываться в плену...
(Когда сын копался и медлил, я всегда говорил ему, что он работает как немецкий военнопленный.
А он насмотрелся в Германии, как они работают на воле - оказалось точно так же тщательно и страшно медленно...Похоже, менталитет такой...)

Бывали и другие непонятности - у меня были неплохие отношения с двумя столярами, работавшими в столярной мастерской. Однажды я принес сляпсенный симпатичный кочан капусты. В мастерской был только один немец и я сказал ему - что кочан им на двоих - половина ему, а половина напарнику.
Очень удивился, услышав ответ: 'нет, эта капуста моя!'
Какое к чертям 'майне' - я же обоим принес! Но на мои высказывания он отвечал по-прежнему, а потом окончил дискуссию, спрятав кочан в свой шкафчик.
Мне эта выходка очень не понравилась, и появилось какое-то брезгливое отношение к человеку, который не пожелал делиться с напарником. Голода-то уже такого не было, тем более что пленным отдавали то, что оставалось от наших завтраков, обедов и ужинов.
После этого я уже в столярную мастерскую не ходил. Противны мне стали работавшие в ней фрицы. Кузнецы, правда, держались дружнее и очень любили показывать хранившиеся у них в портмоне фотографии.

Удивляли и добротные дома и автомобили и многочисленные родственники, которые улыбались и смеялись на всех снимках. Для нас, хлебнувшей лиха ребятни, это было дико и внове и думалось - какого рожна они перлись к нам - чего им не хватало?
Правда, судя по тому, что когда один из них захотел продать местным свою шинель, он привлек меня в качестве переводчика, а не своего камерада-прибалта, у них там тоже всякие отношения друг к другу были.
А в 50 годы немцы стали возвращаться в Германию. На Московском вокзале я часто видел готовые к отправке команды военнопленных.
Что меня удивляло. Так это то, что их одежда (в основном форма) вся латанная-перелатанная, но была идеально вычищена и отутюжена. Это внушало уважение.
Замечу, что ненависти при общении с живыми людьми не было. Но и дружить с ними не тянуло. Подсознательно все то зло, что они и их товарищи причинили нам - ощущалось.
И не исчезало.

7. Казнь 05.01.1946г.

В начале января 1946 года неподалеку от Кондратьевского рынка на площади поставили виселицы. Суд над 11 немецкими военными преступниками шел долго. Во всех газетах делались подробные отчеты, но мы с мамой их не читали - чего перечислять, кого и как они убили...Мы же своими глазами видели как немцы обращались с мирным населением и нового ничего нам не сообщали. Ну, нас расстреливали с самолетов и из дальнобойных орудий, а крестьян на Псковщине - из винтовок и автоматов - только и разницы. Немцы-то те же были.
Но посмотреть на казнь я пошел, тем более, что и дела были в этом районе. Толпа собралась приличная. Привезли немцев. Они держались спокойно - да в общем у них выбора не было. Бежать было некуда, а собравшиеся люди практически все были блокадники и ничего хорошего немцам бы не светило, попади они в толпу. Да и на сочувствие рассчитывать им не приходилось.

Объявили: что и как эти осужденные совершили. Меня удивил капитан - сапер, убивший собственноручно несколько сотен мирных жителей. Это меня поразило - мне казалось, что сапер - строитель, не убийца, а тут он сам - без какого-то принуждения по своей охоте своими руками убивал людей, причем беззащитных, безоружных - и ведь там и мужиков было мало - в основной -то массе - женщины и дети... Ну пехота - ладно, но чтоб сапер...
Машины, в кузовах которых стояли немцы, задним ходом въехали под виселицы. Наши солдаты - конвоиры ловко, но без спешки надели петли на шеи. Машины не торопясь поехали на этот раз вперед. Немцы закачались в воздухе - опять же как-то очень спокойно, как куклы. Немного завилял в последний момент тот самый капитан-сапер, но его придержали конвоиры.

Народ стал расходиться, а у виселицы поставили часового. Но, несмотря на это когда я там проходил на следующий день - сапоги у немцев уже были подпороты сзади по швам, так что голенища развернулись, а мальчишки кидали в висельников кусками льда. Часовой не мешал.
А потом часовой был снят с поста, а с висельников кто-то снял сапоги. Так и висели в носках...
Недавно посмотрел по телевизору воспоминания артиста Ивана Краско. Он, оказывается тоже там был. Но впечатление сложилось по его рассказу, что мы были на разных казнях - он сказал, что немцы выли и визжали, валялись по земле и их конвоиры волоком тащили под висилицы и торопясь неловко совали головы в петли, а народ был в ужасе от этого страшного зрелища и сам Краско тоже был в ужасе...

Откуда он это все взял? Никто в ужасе не был. Практически каждый, стоявший в толпе по милости таких немцев потерял кого-то из друзей и родственников. Да веселья не было, не было ликования. Была мрачная горькая удовлетворенность - что хоть этих повесили.
И немцы умирали достойно. Правда, некоторые обмочились - это было видно, особенно когда они уже висели. Но я слышал, что это часто бывает у висельников...
Но вот что точно - никто на их фоне не снимался с радостными рожами. А они очень часто запечатлялись на фоне висилиц с нашими людьми. Им это нравилось.

Еще стоит добавить, что моя знакомая - она была постарше меня и стояла в толпе ближе (определенно Ленинград - большая деревня!) - рассказывала потом, что хотели вроде, чтоб от народа выступила пострадавшая от одного из этих немцев женщина-псковитянка.
Она осталась жива, правда ее долго мясничили, отрезали грудь, а потом схалтурили и не добили толком, и она выжила. Но когда она увидела своего палача, то ее буквально заколотило и стало ясно, что выступать она не способна. Так что вроде один человек из толпы и впрямь был в ужасе. Только не от казни, от вида цивилизовавшего ее немца...

(Примечание сына.

Я решил сходить в Публичную библиотеку и покопаться в газетах того времени. Да, практически каждый день - вплоть до казни - газеты помещали отчеты из зала суда. Читать это душно. Злоба душит. Причем даже при суконном языке судейских и таком же суконном языке журналистов.

Нам который год ставят в вину 24 убитых черт знает кем немцев и немок в деревне Неммерсдорф...У нас только на Псковщине таких Неммерсдорфов были сотни...Причем сожженных дотла...Вместе с жительницами. Над которыми сначала глумились, насилуя тех, кто помоложе и покрасивее, хозяйственно забирая что поценнее...
А еще и дети ведь там были. Короче, чего там.

Вот список повешенных:

1. Генерал-майор Ремлингер Генрих, родился в 1882 году в г. Поппенвейлер. Комендант г.Псков в 1943-1944 годах.

2. Капитан Штрюфинг Карл, родился в 1912 г. В г..Росток, командир 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

3. Оберфельдфебель Энгель Фриц родился в 1915 г в г..Гера, командир взвода 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

4. Оберфельдфебель Бем Эрнст родился в 1911 г. В г. Ошвейлебен, командир взвода 1 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

5. Лейтенант Зонненфельд Эдуард родился в 1911 г. В г.Ганновер, сапер, командир особой инженерной группы 322 пехотного полка.

6. Солдат Янике Гергард родился в 1921 г. В мест.Каппе, 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

7. Солдат Герер Эрвин Эрнст родился в 1912 г., 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

8. Оберефрейтор Скотки Эрвин родился в 1919 г., 2 роты 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.

Приговорены к высшей мере наказания - повешенье.

Трое других - оберлейтенант Визе Франц 1909 г. рождения, комроты-1 2 батальона 'особого назначения' 21 авиаполевой дивизии.;
И фельдфебель Фогель Эрих пауль, комвзвода его роты, - 20 лет тюрьмы.
Солдат Дюре Арно 1920 г. Рождения из той же роты - 15 лет каторги.

Всего судили 11 немцев. Гадили они в Псковской области, а судили их и повесили в Ленинграде.

Заседания тщательно освещались всей ленинградской прессой, (тогда журналюги работали ответственнее, но видно, что цензура работала серьезно, поэтому описания заседаний и показаний свидетелей нудные и лишены особо жареных фактов. Также видно, что объем материала был колоссальный и журналюги выдирали как попало.
А я как попало надергал из журналюг, потому как массив очень велик и собственно с моей колокольни не имеет большого смысла расписывать все - читать надоест. Всякие мелочи, вроде избиений, издевательств, пыток, повального грабежа имущества, угона скота и изнасилований женщин, сопровождавших ликвидации населенных пунктов - опускаю.

Вкратце о повешенных:

1. Генерал-майор Ремлингер - организовал 14 карательных экспедиций в ходе которых сожжено несколько сотен населенных пунктов на Псковщине, уничтожено порядка 8000 человек - в основном женщин и детей, причем подтверждено документами и показаниями свидетелей его личная ответственность - то есть отдача соответствующих приказов на уничтожение населенных пунктов и населения, например - в Карамышево расстреляно 239 человек, еще 229 загнаны и сожжены в деревянных строениях, в Уторгош - расстреляно 250 человек, на дороге Славковичи - Остров расстреляно 150 человек, поселок Пикалиха -согнаны в дома и потом сожжены 180 жителей. Опускаю всякую мелочь вроде концлагеря в Пскове и т.п.

2. Капитан Штрюфинг Карл - 20-21.07.44 в р-не Остров расстреляно 25 человек. Отдал приказ подчиненным на расстрел мальчиков 10 и 13 лет. В феврале 44 - Замошки - расстреляно 24 человека из пулемета. При отступлении забавы ради расстреливал попадавшихся по дороге русских из карабина. Лично уничтожил около 200 человек.

3. Оберфельдфебель Энгель Фриц - со своим взводом сжег 7 населенных пунктов, причем расстреляно 80 человек и приблизительно 100 сожжено в домах и сараях, доказано личное уничтожение 11 женщин и детей.

4. Оберфельдфебель Бем Эрнст - в феврале 44 жег Дедовичи, сжег Кривец, Ольховка, и еще несколько деревень - всего 10. Расстреляно около 60 человек, 6 - лично им..

5. Лейтенант Зонненфельд Эдуард - с декабря 1943 и до февраля 1944 сжег дер.Страшево Плюсского района, убито 40 человек, дер. Заполье - убито около 40 человек, население дер. Сеглицы, выселенное в землянки было закидано гранатами в землянках, потом добито - около 50 человек, дер. Маслино, Николаево - убито около 50 чел, дер. Ряды - убито около 70 человек, также сожжены дер. Бор, Скорицы. Заречье, Остров и другие. Лейтенант принимал личное участие во всех экзекуциях, всего сам убил порядка 200 человек.

6. Солдат Янике Гергард - в деревне Малые Люзи 88 жителей ( в основном - жительницы) согнаны в 2 бани и сарай и сожжены. Лично убил более 300 человек.

7. Солдат Герер Эрвин Эрнст - участие в ликвидации 23 деревень - Волково, Мартышево, Детково, Селище. Лично убил более 100 человек - в основном женщин и детей.

8. Оберефрейтор Скотки Эрвин - участие в расстреле 150 человек в Луге, сжег там 50 домов. Участвовал с сожжении деревень Букино, Борки, Трошкино, Новоселье, Подборовье, МИлютино. Лично сжег 200 домов. Участвовал в ликвидации деревень Ростково, Моромерка, совхоза 'Андромер'.

Повторюсь - не все писали журналюги и я тоже кусочки надергал, но так в целом картина боле - менее ясная. Причем пунктуальные немцы изрядно наследили - приказы, отчеты о выполнении (сукин сын Зонненфельд явно позорил звание немца - писал, судя по всему округляя, не заморачиваясь подсчетом мертвецов до единиц.).

Мне вспомнилось соревнование Толкинских гнома Гимли и эльфа Леголаса - кто больше набьет орков. Немцы этим тоже грешили, и тут их это сильно подвело - опасно афишировать такие вещи. Ну а уж если на манер Пичужкина ведешь дневник и скрупулезно записываешь: кого и как убил, да еще и чтоб подтверждение подвигу было - не обессудь, если следствие воспользуется твоей писаниной. Своей любовью к порядку в документации немцы себя утопили. Безусловно халтурили - оставляли недобитых свидетелей и те возникали как черт из табакерки в ходе заседаний.
Также дурную службу им сослужила привычка кивать на командование. Закладывали они друг друга по-черному. Ни о каком товариществе и взаимовыручке и речи не шло. Причем начиная от подчиненных - и к командирам. Комично то, что до назначения комендантом в Пскове генерал Ремлингер был начальником тюрьмы в Торгау - а Зонненфельд в это время у него сидел заключенным. И он в зондеркомманде был не один такой.

Примечательно, что у фрицев были адвокаты, и они старались. Например, адвокат генерала упирал на то, что часть карательных подразделений не подчинялись коменданту Пскова.
Но комендант и без посторонней гопоты хорошо поработал.
Впрочем, троих из одиннадцати удалось увести из-под виселицы. Ну, эти трое - дети какие-то, у самого результативного всего 11 лично убитых. Подумаешь, всего-то десяток русских...
Лично у меня сложилось впечатление, что эти части для фронта не годились по причине слабосилия, а вот деревни жечь могли. Вот они и одолевали комплекс неполноценности. А то - после войны заговоришь с фронтовиком - ты сколько Иванов убил - шесть? Ха! А я 312 - и фронтовик посинеет от позора...

Сама казнь проходила в 11 часов утра 05.01.1946 года на площади перед кинотеатром 'Гигант' (сейчас казино 'Конти'). Народу собралось много. Судя по документальной кинохронике, мой отец более точен (правда, у него слипся капитан-пехотинец с лейтенантом сапером) - стояло 4 виселицы (буква П), по две петли на каждой.

Немцы в момент казни были без ремней и шинелей, без головных уборов и наград. Их поставили в кузова больших грузовиков и машины задом подъехали к виселицам. Далее конвой надел петли на шеи и машины медленно поехали вперед. Немцы сделали пару шагов - и кузова кончились. Вели себя и немцы и конвой спокойно, как и публика. Никакого ужаса, воплей, визгов... Ногами немцы тоже не дрыгали. Ну, а насчет снятых сапогов там уже не показывали...