Битва титанов. Четыре главных мифа о революции.

Всё дальше и дальше от нас трагические события русской революции. Но они остаются в национальной памяти, и споры по ним по-прежнему животрепещущи. Более того, по прошествии многих десятилетий взгляды участников этих споров часто мало чем отличаются от взглядов их предшественников, непосредственно переживших кровавый русский излом начала ХХ века. Некоторые из этих взглядов, впрочем, не выдерживают проверки фактами. Поэтому представляется важным избавляться от легенд о русской революции, навеянных политическими пристрастиями сторон.

1. Оболганный император

Как советская историческая литература, так и значительная часть эмигрантской наделила Николая II отрицательными характеристиками. Ему приписывали безволие, нерешительность, недальновидность, даже скудоумие, леность и бессмысленную жестокость («Николай Кровавый»). Все такого рода мифы, в том числе о якобы безраздельном влиянии Распутина на царскую чету, были созданы ещё при жизни императора с целью опорочить династию и монархию. Серьёзные историки давно уже их опровергли. В этом плане особенно хотелось бы выделить труды историка русского Зарубежья, члена ЦК партии «народных социалистов» С.П. Мельгунова, сумевшего в эмиграции переосмыслить многие из мифов, созданных в своё время его идейными товарищами.

Казалось бы, со свержением монархии уничижительные мифы про Николая II сделали своё дело и должны были быть списаны в архив исторических анекдотов. Однако этого не произошло. Почему? Не было бы удивительно, если бы эти мифы продолжали поддерживать одни монархисты. Такая их позиция (типичный представитель – В.М. Пуришкевич) понятна. Им было важно убедить себя и других, что крушение монархии вызывалось не объективными историческими причинами, а исключительно личными качествами последнего царя. То есть якобы случайными факторами, не имевшими отношения к самому принципу монархии и не обусловленными природой тех общественных сил, на которые монархия опиралась.

Но противники самодержавия из либерального и социалистического лагерей, и после 1917 года распространявшие сказки о «ничтожном» царе, – разве они не понимали, что тем самым принижают значение своей собственной революции? Велика ли заслуга – свергнуть такого монарха!

Судя по всему, главная причина, почему даже коммунисты десятилетиями продолжали поддерживать тезис о государственной недееспособности Николая II, заключается вот в чём. Столетиями Россия управлялась под державным скипетром монархов. Монархизмом пронизана вся русская история. Ни один правитель России после 1917 года (за исключением, быть может, Сталина, и то лишь после победы в Великой Отечественной войне) не мог чувствовать себя настолько легитимным, как прежние цари.

Большевики могли не быть связанными мифом, который не они создавали. Однако и им гораздо проще было воспринять и тиражировать испытанное пропагандистское клише, чем пытаться восстановить истинное историческое лицо свергнутого императора. В дальнейшем, когда коммунисты приписали себе руководство всем революционным процессом в России начала ХХ века, пользование этим клише стало и для них необходимостью.

Негативный миф о Николае II питается предвзятой трактовкой многих эпизодов истории Первой мировой войны. Начнём с тезиса о том, что Николай II якобы без всякой необходимости ввергнул Россию в войну, несмотря на предупреждения покойного Петра Аркадьевича Столыпина и других мудрых сановников. В подтверждение приводят меморандум бывшего министра внутренних дел Петра Николаевича Дурново, поданный им царю в феврале 1914 года, где он прямо-таки пророчески описывает ход грядущих потрясений, которые неизбежно обрушатся на Россию в случае войны против Германии.

Однако критики царя почему-то забывают, что не Николай II, a германский кайзер Вильгельм II первым объявил войну. Что война была России навязана. Что в той ситуации царь не мог не заступиться за Сербию и не объявить мобилизацию.

Даже сам Дурново отлично понимал вынужденный характер действий России летом 1914 года и что именно политика Германии похоронила надежды на русско-германский союз.

Наконец, можно себе представить, как взвилась бы вся либеральная оппозиция, если бы в той обстановке русский царь пошёл на попятную и дал Центральным державам расправиться с Сербией, а потом и с Францией. Мало того, что это оставило бы Россию один на один с превосходящими силами Германии, для Николая II это уже тогда, скорее всего, обернулось бы отречением от трона. Забывают ещё и о том, что летом 1914 года Россия стояла на пороге новой революции. За первое полугодие в стране бастовало больше рабочих, чем за тот же период революционного 1905 года. Оппозиция не преминула бы использовать это стачечное движение в целях свержения императора.

В августе 1915 года Николай II отрешил своего двоюродного дядю, великого князя Николая Николаевича от должности Верховного главнокомандующего и лично встал во главе действующей армии. Тогда этот шаг государя вызвал вопли негодования в обществе, вызванные так называемой «патриотической тревогой». И долгое время спустя многие были по-прежнему склонны усматривать в этом действии царя «роковое решение», якобы приведшее Россию к революции.

Однако никто так и не сумел показать, в чём же заключалась его фатальность. А вот положительные последствия возглавления царём Русской армии очевидны.

Начнём с того, что как стратег Николай Николаевич успел в достаточной степени доказать свою бездарность. В его послужном списке было уже немало как поражений Русской армии, так и упущенных возможностей для победы. Показательно, что вскоре после вступления Николая II в верховное командование (22 августа 1915 года) прекратилось (в середине сентября) длившееся с мая отступление Русской армии. Череда поражений закончилась. Конечно, связано это было, в первую очередь, с истощением наступательной мощи германской армии и изменением соотношения сил на фронте, но всё же… А через год русские войска осуществили успешное наступление на Юго-Западном фронте, известное как Брусиловский прорыв.

Под верховным командованием Николая II Русская армия не знала крупных неудач. Это объективный факт.

Элитные группы выражали недовольство вступлением царя на должность Верховного только потому, что оно сопровождалось снятием Николая Николаевича. Вокруг фигуры великого князя был создан ореол (как мы бы сейчас сказали – пиар-имидж) человека, благосклонного к общественным организациям. Оппозиционные круги прочили его кандидатом на престол в случае дворцового переворота, и до царя не могли не доходить эти слухи. Да и без этого, казалось бы, что тут такого – в минуту величайшей опасности для Родины государь желает разделить тяготы поражений (и радости будущих побед) непосредственно со своей любимой армией! Такой простой и естественный шаг! Но не тут то было…

Представители элит мотивировали своё неприятие царского решения тем, что, будучи в Ставке в Могилёве, царь не сможет эффективно руководить страной в целом. Естественно, в качестве аргумента вытащили на свет и пресловутое «влияние Распутина» – дескать, теперь без него не будет происходить ни одного кадрового назначения. На самом же деле, перенос царской резиденции был дальновидным и мудрым шагом. Ибо, в случае возникновения беспорядков в Петрограде, глава государства какое-то время оставался вне ударов революционной стихии. Это время можно было выиграть для собирания сил и подавления мятежа.

Откуда же было тогда знать царю, что в дни революции главный удар будет нанесён ему его же ближайшим окружением – высшим генералитетом, который сначала саботировал царский приказ о движении войск на Петроград, а потом арестовал и самого царя!

Про Николая II и тогда и впоследствии распространяли слух, будто он ничего не смыслил в военном деле. На самом деле, именно пребывание царя на посту Верховного главнокомандующего раскрыло его стратегические дарования. Николай II предлагал бить коалицию врагов там, где она слабее всего. План государя предусматривал высадку десанта на Босфоре и активизацию усилий на Балканском фронте союзников. В 1915, 1916 и 1917 гг. Николай II пытался настоять на выполнении этого замысла, но не смог пробить стену тупости (или сознательный саботаж?) своих генералов. Кампания 1918 года доказала, что русский царь был прав – удары союзников по Болгарии и Турции привели к тому, что весь Четверной союз в считанные недели рассыпался как карточный домик. Только России к тому времени уже не было среди победителей…

Парадокс: у русского самодержца не было такой власти, чтобы просто взять и приказать своим военачальникам сделать то-то и то-то вопреки их аргументам и доводам. Сильная сторона русского самодержавия со времён Петра Великого – верховенство профессиональных знаний в каждой сфере компетенции – в решающий момент обернулась его слабостью. А последний государь отнюдь не обладал амбициями корифея любой отрасли знаний. Это прекрасное качество в обычное, мирное время. Но для политического строя, угрожаемого со всех сторон, излишнее доверие к профессионалам оказалось гибельным.

Примечательно, что Николая II обвиняли и продолжают обвинять в противоположных деяниях. Одни – в том, что он готовил сепаратный мир, другие – в том, что он не пошёл на сепаратный мир ради спасения династии и страны.

Обвинение в подготовке сепаратного мира сыграло большую роль в процессе свержения монархии. В дальнейшем оно не подтвердилось. В эмиграции ещё Мельгунов в конце 50-х годов доказал его вздорность. Советские историки официально отказались от него, устами видного специалиста В.С. Дякина, подводя итог дискуссии, посвящённой 50-летию Октября в 1967 г.

Доказанное отсутствие тайных контактов между Романовыми и Гогенцоллернами по вопросу о мире многие теперь истолковывают как «верность царя слову, данному союзникам», не замечая или не желая замечать, как тем самым незаслуженно опорочивают Николая II. В своих действиях он руководствовался, в первую очередь, благом России (как он сам его понимал, конечно). Поэтому он бы пошёл и на сепаратный мир, если бы таковой действительно мог спасти Россию от грозивших ей бед. Но такой возможности не было.

Когда говорят об мирной альтернативе, возникшей в 1916 году, имеют ввиду германское предложение ко всем воющим сторонам заключить перемирие на условиях фактического положения и начать переговоры о мире. Оно прозвучало 12 декабря 1916 года в выступлении в рейхстаге германского канцлера Теобальда Бетмана-Гольвега.

25 (12 по старому стилю) декабря 1916 года Николай II издал приказ по армии, в котором говорил о невозможности мириться, пока враг находится на Русской земле.

Это был единственно возможный в тех условиях подход. Пока враг оккупировал часть русской территории, мир мог быть заключён лишь с уступками со стороны России. Для Николая II это было неприемлемо не только по моральным, но и по прагматическим соображениям: понятно, какое оружие из этого сделала бы оппозиция. Сепаратный мир зимой 1916/17 г. не оттянул бы падения монархии.

Император всероссийский был фактически заложником элит, которые он не создавал, а унаследовал в готовом виде от всей прежней истории монархического строя. И в трудный момент оказался этими элитами оболган и предан. «Кругом измена, трусость и обман», – эти полные внутреннего драматизма скупые слова, записанные Николаем II в свой дневник 2 марта 1917 года после отречения, давно стали хрестоматийными. Многое говорит о том, что государь уже давно допускал для себя возможность именно такого исхода борьбы. Два десятилетия российский трон колебался на лезвии бритвы. Удивительно не то, что он рухнул, а то, что он удерживался столь долго в состоянии весьма зыбкого равновесия. В этом велика заслуга последнего императора. Он был способным государем, талантливым стратегом, твёрдым в своих решениях руководителем. В лице Николая II русская монархия достойно увенчала свою многовековую историю. Но даже такой человек оказался не в силах побороть процессы, ведшие старый строй к гибели.

2. Великий подлог

Один из мифов о русской революции носит особенно русофобский характер. Он гласит, что русский народ в 1917 году в своей значительной массе предал своё Отечество и стал склоняться к миру с внешним врагом.

Действительно, требование «мира без аннексий и контрибуций», озвученное вскоре после Февральской революции, довольно скоро вылилось в стремление к «миру любой ценой». На волне этих настроений большевики пришли к власти.

Однако правы ли те, кто приписывает большинству русского народа в 1917 году такое шкурное самосознание: «Мы – тамбовские (курские, рязанские, вятские и т.д.), до нас немец не дойдёт»? Для ответа на этот вопрос давайте сначала посмотрим, как в массе народа, особенно в армии, было воспринято известие об отречении императора.

«Войска были ошеломлены – трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слёзы», – так описывает восприятие Февральской революции на фронте генерал А.И. Деникин, бывший тогда командиром 8-го армейского корпуса. Примерно также, по свидетельствам очевидцев, полки русской гвардии больше ста лет назад восприняли весть о смерти «от удара» государя Павла I.

Чтобы лучше уяснить себе, что творилось в душе этих солдат Первой мировой, давайте представим такую гипотетическую ситуацию во Второй мировой. Предположим, что в самый разгар Великой Отечественной войны, где-то в 1941, 1942 или пусть даже в 1943 году, в результате верхушечного переворота был бы… свергнут Сталин.

Нетрудно представить себе дальнейшее. Людям, свергнувшим вождя, надо как-то оправдать происшедший переворот и легитимировать свою власть. Как? Самое логичное средство – полностью дискредитировать предшествовавший режим. Сталин и его подручные обвиняются в неподготовленности армии к войне, в ошибочности внешней политики и в преступлениях перед собственным народом. Изо дня в день по радио и в официальной печати идёт длинный перечень преступных деяний свергнутого режима. Всё это – во время и без того тяжело протекающей войны.

При всём этом новые правители не отказываются от продолжения войны. Более того, они подчёркивают её патриотический характер, призывают к Отечественной войне, но уже не «за Родину, за Сталина!», а, допустим, «за Родину и свободу!». Какой в этом случае могла быть развязка?

Всё это могло обернуться только катастрофическим падением боеспособности армии. Вместо того, чтобы откликнуться на призыв продолжать Отечественную войну, армия, если бы даже не повернула штыки против узурпаторов в тылу, то, как минимум, начала бы оказывать давление на новых правителей с требованием заключить скорейший мир. А то и просто стала бы расходиться по домам. Последствия зависели бы уже только от оперативной обстановки, предшествовавшей перевороту…

Вот то же самое, только в реальности, происходило и в 1917 году. При этом необходимо помнить, что власти большевиков было меньше четверти века, а царской власти – многие столетия!

Такой катаклизм, как падение монархии, просто не мог не перевернуть всё в сознании народа, в сознании миллионов рядовых русских солдат!

Об этом же писал и историк-монархист А. Керсновский:

«Целей войны народ не знал… Одно было понятно всем – так приказал царь. К царствовавшему императору народ относился безразлично, но обаяние царского имени стояло высоко. Царь повелел воевать – и солдат воевал… Солдат решил, что раз царя не стало, то не стало и царской службы, и царскому делу – войне – наступил конец. Он с готовностью умирал за царя, но не желал умирать за пришедших к власти господ».

Новые правители России после Февраля 1917 года тоже не потрудились объяснить народу целей войны. 6 марта 1917 года Временное правительство выступило с декларацией о намерениях. В ней почти ничего не говорилось русскому народу о целях войны. Зато союзники России клятвенно заверялись в том, что новая власть исполнит перед ними свой долг, вытекающий из обязательств, взятых на себя ещё старым режимом.

14 марта Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, в котором тогда господствовали партии эсеров и меньшевиков, выпустил свою декларацию «К народам всего мира!». В ней говорилось о всеобщем мире «без аннексий и контрибуций», «на основе свободного самоопределения народов».

Очень много места воззвание уделяло надеждам на революцию во вражеских странах. Петросовет призывал их солдат: «Сбросьте с себя иго вашего самодержавного порядка, подобно тому, как русский народ стряхнул с себя царское самовластие; откажитесь служить орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров – и дружными усилиями мы прекратим страшную бойню». В то же время воззвание обращало внимание социалистов вражеских стран на то, что им теперь больше не нужно «защищать культуру Европы от азиатского деспотизма». Русская «революционная демократия» была убеждена, «что наступила пора начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран, наступила пора народам взять в свои руки решение вопроса о войне и мире».

В ответе на главный вопрос – о мотивации русского солдата к продолжению войны – обращение Петросовета не отличалось в выгодную сторону от декларации Временного правительства. В самом деле, если путь к миру лежит через революцию и совместные усилия народов всех стран, то зачем воевать? Ряд фраз воззвания мог посеять только тревогу и нигилизм в умах русских солдат. Получается, что прежде они олицетворяли для Европы «азиатский деспотизм». Этой фразой Петросовет полностью обесценивал и опошлял героические усилия Русской армии по защите Отечества в предшествующие годы войны. А слова обращения к солдатам противника порождали закономерное опасение: сами-то мы, русские солдаты, разве не служим таким же «орудием захвата и насилия» для «своих помещиков и банкиров»?

Итак, в первых же документах Февральской революции, говоривших о целях России в войне, ценности защиты Отечества были затушёваны и девальвированы.

Ни Временное правительство, ни Совет не смогли, да и не особенно старались объяснить русскому народу, за что теперь, после свержения царя, ему нужно и дальше проливать свою кровь. И неудивительно: для буржуазных либералов и «умеренных социалистов» куда важнее борьбы с внешним врагом была схватка за власть внутри страны. Но в этой схватке оказался «третий радующийся» – большевики.

3. О «патриотизме» либералов

На сопоставлении официальных заявлений политиков в месяцы революции вырос миф о том, что буржуазные либералы были последовательными патриотами России, в отличие от социалистов, тем более – от большевиков. Дескать, если бы русский народ потерпел ещё пару лет и поддержал до конца своих либеральных вождей – Россия вышла бы из Первой мировой войны победителем. Однако, как и ныне, в ту эпоху официальные декларации мало соответствовали истинным целям их составителей.

В отличие от царя, буржуазная оппозиция не просто задумывалась о тех выгодах, которые мог принести ей сепаратный мир, но, по-видимому, даже предпринимала разведку в этом направлении. Летом 1916 года делегация российской Государственной Думы посетила союзные страны – Англию, Францию, Италию. На обратном пути видный член делегации октябрист А.Д. Протопопов встретился в Стокгольме с банкиром Вартбургом, известным своими связями с Германией. По возвращении Протопопова никто не из его товарищей по думскому Прогрессивному блоку не поставил ему на вид этой встречи. О ней стали говорить с тем подтекстом, что там якобы по указанию царя обсуждались условия сепаратного мира с Германией, только после того, как Николай II в октябре 1916 года назначил Протопопова министром! Но летом 1916-го Протопопов не числился среди так называемых «распутинцев», и если уж он действительно обсуждал там какие-то политические вопросы, имевшие отношение к Германии, то он мог делать это только по указанию оппозиции! Любопытно, что на эту версию, высказанную в литературе довольно давно, ещё в 30-е годы, до сих пор обращали мало внимания.

О невозможности для России в её тогдашнем состоянии продолжать войну и о необходимости начать мирные переговоры вскоре после Февральской революции говорил управляющий делами Временного правительства В.Д. Набоков (отец писателя). Но он не был услышан коллегами. Вообще, это кажется удивительным. Очевидно, что только перехват у леворадикальных сил лозунга мира мог спасти шаткую власть Временного правительства. Действительно ли оно не пошло на это из патриотических побуждений?

Откровенные высказывания некоторых представителей либерального лагеря позволяют думать, что дело было не в патриотизме. Так, в октябре 1917 года бывший председатель Государственной Думы М.В. Родзянко в газете «Утро России» высказался… за желательность сдачи Петрограда немцам! Он мотивировал это тем, что тогда погибнут, наконец, многие революционные учреждения и развращённый Балтийский флот, принесшие только вред России.

По-видимому, Родзянко лишь открыто высказал то, что было на уме у многих представителей российской элиты. Американский левый журналист Джон Рид описывает, как однажды ему «пришлось провести вечер в доме одного московского купца… Мы спросили у одиннадцати человек, сидевших за столом, кого они предпочитают – Вильгельма или большевиков? Десять против одного высказались за Вильгельма». Вряд ли здесь много утрировано. Ведь уже скоро даже признанный вождь российских либералов Павел Милюков, сторонник захвата Босфора и Дарданелл, стал беззастенчиво проповедовать спасение России от большевиков при помощи… немцев!

Так что для значительной части российской элиты в 1917 году внешний враг стал представляться менее опасным, чем враг внутренний.

Поэтому все политические шаги российских либералов в 1917 году следует рассматривать в первую очередь в контексте этой внутренней борьбы. Её целям служило и продолжение внешней войны. Революция в том виде, как она произошла в феврале 1917 года, российской элите была не нужна. Её вполне удовлетворил бы «дворцовый переворот». Советы рабочих депутатов и прочие массовые демократические организации в планы элиты никак не вписывались. Поэтому буржуазные круги вскоре после Февраля взяли курс на установление военной диктатуры. А оправдать эту диктатуру в глазах населения могла лишь внешняя война. Политика мира выбивала всякую почву из-под доводов в пользу диктатуры.

Попутно следует расстаться и с мифом о безвольности деятелей Временного правительства, об отсутствии у них «государственного мышления» и прочих отрицательных характеристиках, которыми наделили их представители свергнутых революцией элитных слоёв российского общества. Ведь было время, когда та же элита буквально молилась сначала на Львова – первого председателя Временного правительства, потом на Керенского. До Февраля люди, составившие новую власть, казались сливками российского либерализма. Можно без преувеличения сказать, что Временное правительство всех четырёх составов вобрало в себя наиболее талантливых представителей российских буржуазных элит. Во всяком случае, им в гораздо большей степени, чем прямолинейным белогвардейским генералам, было свойственно то, что мы теперь называем искусством реал-политик. Да и как могли быть безвольными и наивными люди, искушённые в политических технологиях, сумевшие – шутка ли! – свалить многовековое здание российской монархии!

Нет, либеральные вожди Февраля вовсе не были такими прекраснодушными идеалистами, какими их ныне модно изображать!

Не было бы корниловского мятежа – вряд ли стал бы возможен большевицкий переворот. Зная это, следует по-иному, не из-под эмигрантских шор элит, обиженных Историей, взглянуть на Временное правительство. Тот же Керенский, став во главе кабинета, проводил очень осторожную политику по наведению порядка – такую, чтобы не вызвать бурного сопротивления народных масс. Он искренне досадовал на то, что класс, ради которого он вёл свою политику, так его и не понял.

В отношении таких деятелей, как генерал Корнилов, оказавших власти собственного класса поистине медвежью услугу, Керенский был вправе чувствовать нескрываемое раздражение как тогда, в 1917-м, так и десятилетия спустя уже в эмиграции. Ведь даже там они не желали понять, что если и был у российских либералов в 1917 году какой-то шанс удержаться у власти, то он мог заключаться только в политике, не провоцировавшей экстремизма народных масс!

4. О большевиках

Советская историческая литература противопоставила большевиков прочим российским социалистам. Эмигрантская – в значительной степени их сблизила. Дело, конечно, в угле зрения. С советской официальной точки зрения было важнее оттенить различия. Элиты, свергнутые революцией, с объективностью покойника, которому уже всё равно, отметили тот факт, что «умеренные» социалисты проложили большевикам дорогу во власть.

Единственным существенным отличием большевиков стало то, что они взялись реально осуществить лозунги, провозглашённые эсеро-меньшевистской «революционной демократией». Та бросила радикальные призывы, убедила народ в их исполнимости и в том, что их можно принять за чистую монету, но… Оказываясь во власти, эсеры и меньшевики оказывались подголосками буржуазных либералов. Всё это, впрочем, давно известно.

Вообще, в революции очень многое, что приписывалось инициативе большевиков, на деле возникало без их участия. Большевики лишь пытались артикулировать и возглавить радикальные стремления масс с тем, чтобы направить их в нужное большевикам русло. Это в особенной степени относится к призывам покончить с войной.

Большевицкий «Декрет о мире» имел лишь одно отличие от аналогичных деклараций меньшевиков и эсеров – он был издан государственной властью.

Не только стиль и формулировка лозунгов, но и самое содержание «Декрета о мире» практически повторяли уже известную нам декларацию «К народам всего мира!», а также другую – «К социалистам всех стран!», выпущенную эсеро-меньшевистским Петросоветом 2 мая 1917 года. И там, и тут все надежды возлагались на то воздействие, которое трудящиеся окажут на правительства своих стран с целью побудить их начать переговоры о всеобщем «демократическом» мире. Вся разница была «только» в том, что теперь с этими призывами к народам поверх их правительств Совет обращался не как общественная организация, а как орган государственной власти России.

В историографии давно разрабатывается вопрос о роли германских субсидий в большевицкой революции. Под давлением многих свидетельств, в первую очередь – рассекреченных в 1958 году документов из архива министерства иностранных дел Германской империи, многие историки ныне признают факт этих субсидий. Но из него частенько любят делать вывод, что большевицкий переворот делался на немецкие деньги, а придя к власти большевики стали «отрабатывать спонсорские средства». Принять этот вывод серьёзному историку невозможно.

Резонно спросить: если кайзеровский режим в Германии был настолько богат, что смог сделать на свои деньги революцию в России, то почему же он тогда не спас от революции самого себя?! Неужели так поистратился, что денег уже не осталось?

А как быть с тем, что Ленину в большевицкой партии пришлось преодолевать сильнейшую оппозицию идее сепаратного мира? Получается, что не все большевики были «платными немецкими агентами», а это Ленин был немецким агентом внутри самой партии большевиков?

Конечно, отрицать, что большевики пользовались финансовой помощью из-за рубежа (пишут ещё и об американских субсидиях Троцкому), не получается. Но в этом отношении большевики были в России далеко не исключением!

Пишут о десятках миллионов германских марок, полученных большевиками в 1917 году. Но что это по сравнению с 8 миллиардами золотых рублей (около 17,5 млрд. марок) внешних займов, полученных Временным правительством от западных союзников?!

Что мешало бросить часть этих средств на развёртывание контрпропаганды большевикам? Правильно, ничего не мешало. Более того, они использовались по назначению. А низкая эффективность этого использования доказывает лишь то, что в 1917 году в России были, очевидно, и другие причины, кроме немецких субсидий большевикам, для развёртывания массового протеста против политики Временного правительства!

Так что нет оснований противопоставлять большевиков в этом отношении их политическим конкурентам. Задолго до Октября 1917 года моральные рамки дозволенного в российской политике стали весьма расплывчатыми. И это – «заслуга» не только и не столько большевиков. Что касается того же вопроса субсидий от враждебного государства – вспомним, что в 1904 году российские либералы развёртывали свою пропаганду против монархии на деньги из японских источников!

***

Главные действующие лица российской драмы 1917 года различались между собой отнюдь не волевыми качествами. Все они – и Николай II, и Керенский, и Ленин – были решительными, стойкими и, главное, умными борцами за дело тех классов, с которыми каждый из них связал свою политическую судьбу. Успех одного и неудача других определились, в первую очередь, не личными их свойствами, а объективной расстановкой социально-политических сил в России.

Поэтому давно пора перестать видеть в русской революции лишь безысходную трагедию и череду обречённых представителей элиты, сметённых красным ураганом. Такой взгляд обрекает на уныние и занижает национальную самооценку.

Нет, на уровне главных персонажей, это была битва титанов! Она вполне достойна эпической саги – такой, какую, например, литература Франции давно, ещё в середине XIX века, сложила про свою Великую революцию, не деля героев на положительных и отрицательных.