Мирей Дарк: «Делон не мог с собой совладать»

«Ален встретил ту, которая родила ему двоих детей. А меня ждало десятилетнее одиночество...»

Мирей Дарк, самую «долгую» жену Делона (они прожили вместе пятнадцать лет), публика всегда воспринимала со снисходительной иронией: наивная куколка, очаровательная пустышка. В своих интервью Мирей никогда не касалась личных тем и не оспаривала сложившееся о себе мнение. И вдруг пару лет назад взяла да и написала мемуары, открывшие ее с совершенно иной стороны...

—Мирей, ваша книга потрясает. Женщина, которую долго воспринимали всего лишь как комедийную актрису и кокетливую блондинку, на поверку оказалась подлинным трагиком. Почему вдруг решили себя рассекретить?

— В жизни каждого из нас наступает время подведения итогов. Пришло, видимо, и мое. Хотя повод все же был. Спустя десять лет после смерти матери я случайно узнала, пожалуй, свою самую главную тайну, так отравившую детство. Оказалось, отец Марсель мне не родной… Открытие ошеломило, остро вспомнилось, как же мне было одиноко в родном доме. В основном из-за отношения родителей — мама не проявляла ко мне нежных чувств, ее ласки были сдержанными, почти тайными — теперь понимаю почему, — а вот отец… Казалось, он меня ненавидит. Проходя мимо, все время грубо тыкал в спину, шипел какие-то проклятия, часто обзывая «подкидышем».

Я тогда не понимала смысла этого слова, думала, оно означает что-то вроде «дрянной девчонки»… Сколько раз спрашивала себя: чем же так не угодила отцу? Может, все дело в отношениях родителей — замечала, что спят они в разных комнатах, отец угрюмо отмалчивается за столом, целые дни проводит согнувшись над своими грядками. Я донашивала ветошь после старших братьев, для меня не было никаких поблажек, хотя и была самой младшей, да еще девочкой. Когда заболевала, все ангины и гриппы переносила на ногах. Спустя годы это фатальным образом скажется на моем сердце — разовьется стеноз митрального клапана.

Игрушек у меня не было. Кукол тоже. Никаких подарков на дни рождения и Рождество. Никаких каникул. И в школе я страдала от жесткости учителей.

Один, помню до сих пор, пытаясь переучить меня, левшу, писать «как нормальные, а не убогие люди», заламывал левую руку за спину, туго связывал бечевкой, а для надежности еще и подкалывал к платью рукав английской булавкой.

Единственным убежищем был чердак — только там я, прячась ото всех, ощущала себя в безопасности. Туда доносились звуки улицы, звон посуды из кухни, голоса родных — я была как бы и со всеми, но в то же время находилась за спасительной чертой, в укрытии. Однажды отец грубо схватил меня за руку и потащил на чердак. Я страшно испугалась: прежде он лишь толкался и злословил, а тут… Его лицо, обычно бесстрастное, было перекошено гримасой ненависти. Я покорно шла следом.

Оказавшись в моем потаенном убежище, отец приказал: «Стой тут и смотри, а я сейчас повешусь. Из-за тебя. Ты принесла мне одно горе!» Я расплакалась: «Папочка, в чем же я провинилась? Что тебе такого сделала?» — «Что сделала? Ты довела меня до такого состояния, я хочу умереть. Вот возьму и повешусь на твоих глазах!» — «Нет, папа, не надо, не умирай! Не хочу, чтобы ты умирал! Пожалуйста…»

Боже, мне было всего лет восемь-девять… Не знаю, что в итоге его остановило — мои ли слезы, или страх перед смертью… Никто не узнал о нашем разговоре… Тем же вечером за ужином отец в очередной раз метнул на меня колючий взгляд и прошептал: «Подкидыш…» С тех пор я стала его бояться. И когда, возвращаясь из школы, замечала издали его силуэт в огороде, у меня подкашивались ноги от ужаса — казалось, он непременно убьет меня, а затем закопает где-нибудь на грядке под своими помидорами.

Моя мать молчала столько лет, и вот я узнаю причину своих детских бед!

Все разом объяснилось — и папина озлобленность, и непонятные упреки на чердаке, и слово «подкидыш». И мои ощущения — отец всегда казался чужим.

Оказалось, чувства родителей со временем притупились, и у мамы случился короткий страстный роман на стороне. Она была так счастлива с тем моряком… но уехать с ним не решилась — у нее были двое сыновей-подростков, Роже и Морис, муж, с которым она неплохо жила, продуктовый магазин... Она не посмела все бросить, оставить привычную жизнь — пусть безрадостную и серую — и помчаться по зову сердца. Да и куда? В кочевую жизнь военного моряка?

К тому же будучи беременной? По тем временам для женщины такой поступок был попросту недопустим. Вот мама и запретила себе мечтать о счастье, но меня родить все же решилась. В округе считали, что в семье бакалейщицы Габриель наконец-то настали светлые времена. И лишь мой отец, годы живший в другой комнате, знал об измене.

— А кем был ваш настоящий отец?

— Военным моряком по имени Эдмонд. Вскоре после моего рождения, в 1945 году, он погиб в Тонкине, в японском плену после захвата крейсера «Адмирал Шарнер». Пожалуй, это все, что я знаю…

— Мама не сожалела о том, что не решилась уйти от мужа?

— Она никогда не говорила на эту тему.

Испытывая постоянное чувство вины, мама покорно служила Марселю до конца его дней, будто вымаливая прощение. Кстати, мой настоящий отец незадолго до гибели успел украдкой меня увидеть. Мать запретила ему напоминать о себе, но, отправляясь в долгое плавание, он не мог не повидать нас… Написал об этом Габриель, упросил ее «постоять» на оживленной улице в условленном месте со мной на руках. А сам, сев в трамвай, проехал мимо… Через какое-то время мама узнала из газет, что Эдмонд погиб.

Вот такие трагические события сопровождали мое детство…

— Они не могли не повлиять на вашу дальнейшую судьбу…

— Естественно. Я росла нелюдимым волчонком, колючим и диким. Чувствовала себя нищей дочерью нищих и хотела во что бы то ни стало вырваться из своей тулонской дыры.

В двадцать лет я покинула родной дом.

Помню, как в Консерватории драматического искусства преподаватель работал над искоренением моих недостатков (я ведь считала себя уродиной): «Мирей, почему вы вжимаете голову в плечи, будто стыдитесь своего великолепного роста, своей стройности?» Со временем я сумела иначе взглянуть на собственное тело и превратить свои, как мне казалось, недостатки в достоинства. Я долговязая, плоская и худая, как мальчишка-подросток? Прекрасно! Значит, надо подчеркивать рост и худобу эффектной одеждой. Следует почаще повторять: «Я особенная, таких больше нет!» Позже чисто психологически очень помог тот факт, что женщины поголовно изнывали от зависти, когда я стала женой Делона, — тут уж я в полной мере ощутила себя и суперкрасавицей, и сверхобворожительной, и невероятно женственной…

Все газеты и журналы писали о счастливой семейной жизни Алена Делона, его жене Натали и сыне Энтони.  Мирей решила, что такой мужчина ее не устраивает

Да и одевали меня ведущие кутюрье Франции.

Я жадно посещала театры, читала все подряд и упивалась свободой. Помню, когда впервые зашла в уличное кафе, сначала осторожно осмотрелась — не прогонят ли? Я решила, что профессия актрисы — женщины, живущей в мире грез и чужих судеб,— идеально мне подойдет. Чтобы оплачивать обучение, устроилась девочкой на побегушках к одной старенькой даме, у другой выгуливала собачек, служила нянькой в богатом доме, официанткой... Но денег все равно не хватало, и я сидела на дешевых консервах.

Моим «женским» воспитанием вплотную занималась Анн-Мари, близкая подруга, — мы вместе учились в актерской школе и делили крошечную квартирку в дешевом квартальчике Парижа.

Анн-Мари тоже приехала из провинции покорять столицу. Но если я с головой ушла в чтение, зубрежку уроков, металась в поисках заработков на учебу, то Анн-Мари предпочла более легкий путь. Кокетливая красотка делилась со мной своими любовными приключениями, рассказывая о мужчинах и о тех наслаждениях, которые они способны дарить. Я была полнейшим профаном в этом вопросе, наивной закомплексованной девчонкой. Меня пугало все — не только мужчины, но и шумные автомобили с визгливыми клаксонами, крики мороженщиков, верткие велосипедисты...

Тема секса вызывала во мне неподдельное отвращение. Я ни с кем не встречалась и не искала знакомств — так глубоко, видимо, меня отравили воспоминания о детских невзгодах и скабрезные рассказы подруги.

И хотя Анн-Мари упорно пыталась вывести меня из монашеского затворничества, я не поддавалась соблазнам.

Иногда, правда, соглашалась прогуляться с ней вечером по городу, но вела она меня почему-то не в центр, а туда, где в сумеречных закоулках дежурили размалеванные девицы, а по полутемным барам фланировали подозрительные вооруженные типы. Как-то раз мы оказались в таких трущобах, что я испугалась и дала деру под хохот Анн-Мари. Ей нравилось заигрывать с опасностью, нравилось дразнить меня… Иногда она приводила на ночь парней, а поскольку мы с ней ютились в крохотной комнатке, приходилось зарываться головой в подушку, чтобы ничего не слышать. Так засыпать я, увы, очень быстро привыкла — ведь нашими соседками были две профессиональные проститутки, принимавшие клиентов на дому.

Эти дамы по иронии, сами того не ведая, повлияли на мою судьбу… Как-то раз одна из них заявилась к нам с Анн-Мари (мы обменивались приветствиями, сталкиваясь на лестничной клетке) и попросила: «Девчонки, выручайте. Подруга заболела, а у меня денежный заказ — одному богатому типу нравится, чтобы за ним наблюдали, когда он занимается сексом. Вам не придется ничего делать. Просто сидеть в углу и смотреть. Дело того стоит — он очень щедр».

Анн-Мари пообещала, что придет, и записала адрес. Я, естественно, в сотый раз принялась ее отчитывать. Но в ночь накануне непотребного свидания у моей подруги сильно скрутило живот. Пришлось вызывать «скорую», и ее увезли в больницу. Мы с Анн-Мари думали — все обойдется. Не обошлось...

Утром навещаю ее, подруга плачет. Из больницы Анн-Мари забрали родители и увезли домой, в тот провинциальный городок, откуда она в свое время сбежала, как и я. Больше мы никогда не виделись… Где-то она теперь?

Итак, подруга в больнице, а я… осталась с ее обещанием, данным накануне проститутке! Ужас!

Отправилась на свидание с тяжелым сердцем, сказав себе: «Возьму книгу, буду перед репетицией зубрить роль из «Антигоны» Ануйя и смотреть в угол. Получу деньги — убегу и отнесу их Анн-Мари в больницу».

Придя по адресу, я оказалась возле старинного особняка, в стенах которого и располагался роскошный бордель. Звоню, дверь открывает служанка в белом переднике, проводит в спальню, усаживает.

В горле пересохло, перед глазами плывут круги. Я накрутила себя так, что была на грани обморока. Стук... Входит мужчина под руку с моей соседкой. Судорожно прижимаю к груди томик Ануйя. В полумраке они не видят моего лица, для них я всего лишь силуэт… Не смотрю в их сторону, для меня, девственницы, эта ситуация — настоящее потрясение. Старательно повторяю слова роли, и едва мужчина выходит, пулей несусь к двери. Девушка протягивает мне четыреста франков — по тем временам огромные деньги — и улыбается: «Ну, не очень страшно?»

Мотаю головой, выхватываю купюры, распахиваю дверь, чтобы бежать что есть мочи, как передо мной вырастает импозантный месье — следующий клиент.

Он улыбается: «Вы свободны?» — явно принял меня за проститутку.

Тут мои нервы окончательно сдали, я толкаю его в грудь кулаком и, задыхаясь, мчусь к выходу.

Месье бежит за мной: «Куда вы? Постойте!» — «На репетицию! Оставьте меня в покое!» «Простите, что вы сказали? Какая репетиция? — мой ответ его явно обескуражил. — Да остановитесь, не бойтесь! Я не причиню вам вреда».

На улице мы с интересом уставились друг на друга. Не знаю, что он делал в этом особняке, но, видимо, быстро понял — я очутилась там случайно. «Я подвезу вас», — улыбнулся незнакомец. Галантно распахнув дверцу своего «Ягуара», Мишель, так он назвался, поинтересовался, на какой улице находится моя театральная школа.

Так началась наша дружба. Подчеркиваю это слово двумя чертами.

Мишель оказался журналистом, знавшим весь богемный Париж. Он принялся всюду приглашать меня, купил в подарок дорогую одежду (я одевалась довольно скромно), обучал светским манерам. На одной вечеринке Мишель представил меня своему другу, популярному певцу Жильберу Беко, и тот поинтересовался: «Так вы, Мирей, будущая актриса? Почему же не осваиваете профессию на деле? Никого не знаете в Париже? Гм... Отправляйтесь завтра же к Изабель Клуковски, скажете — от меня. Она агент, знает весь свет и устроит вам роли в театре и кино».

Не успела я переступить порог модного артистического агентства «от имени Беко», как мадам Клуковски тотчас предложила мне небольшую роль в пьесе Бернарда Шоу в театре «Грамон». Потом последовали другие предложения, и моя жизнь круто изменилась.

Платье с глубоким вырезом на спине, в котором Мирей Дарк появилась в фильме «Высокий блондин в черном ботинке», произвело в Париже фурор, даже скандал...

Я играла с Мишелем Пикколи, Луи де Фюнесом (в трех фильмах!), Жаном Габеном, Лино Вентурой, особо преуспев в комедиях. Помните «Высокого блондина в черном ботинке»? Платье от Guy Laroche с глубоким вырезом на спине, в котором я появилась в кадре, произвело в Париже фурор, даже скандал — в те времена это посчитали вызовом.

У меня завелись деньги, я купила трехэтажную квартиру на авеню Кеннеди с видом на Эйфелеву башню, машину... Появились любовники, но я крайне осторожно общалась с мужчинами, никого не пуская в свое сердце и оставаясь в душе все той же диковатой, ущербной девчонкой из Тулона. С поклонниками вела себя бесцеремонно — сама приглашала на свидания, выгоняла или бросала, если надоедали. Мне нравилась такая жизнь — я была свободной, независимой и богатой.

Никого не любила и не строила планов на будущее.

После картины «Галя», в которой я сыграла эдакую стерву, меня провозгласили новым секс-символом. До «Гали» я могла запросто заскочить в супермаркет и спокойно отстоять очередь к кассе, теперь же стало невозможно выйти на улицу, не собрав вокруг галдящей толпы.

Успех, помню, был совершенно истеричный — последовало приглашение в Голливуд, я снималась обнаженной для мужского журнала «Lui», у Годара в фильме «Уик-энд», и в свои тридцать с небольшим считала, что достигла вершин успеха. Больше, по идее, я ничего и не планировала.

— Именно тогда вы и повстречали Алена Делона?

— Интересная деталь: двумя годами ранее мы оказались в соседних креслах самолета, летевшего в Мадрид. Конечно, на меня произвел впечатление взгляд его дивных голубых глаз, но я же была вздорной, заносчивой. Он это отметил — к такому безразличному отношению к себе избалованный Делон не привык. Мы обменялись любезностями, на прощание он вдруг протянул мне сувенир — браслет из слоновой кожи. «В каком отеле ты остановилась?» — «В «Виктории». «Знаю!» —оживился Делон, явно планируя свидание.

Все газеты и журналы тех лет писали о его счастливой семейной жизни с Натали, сыну Энтони шел второй год, а каждая роль месье Делона в кино становилась событием. «Нет, — подумала я, — такой мужчина меня не устраивает — слишком занят, слишком красив, слишком востребован. Нас ничто не может связать».

Поэтому, едва приехав в Мадрид, я сменила отель — не хотела, чтобы он меня нашел.

Судьба вновь свела нас через пару лет, и первое, что Делон спросил: «Куда ты подевалась тогда в Мадриде? Ведь я звонил в отель, но мне сказали, что ты съехала». «Правда? О, прости, верно, забыла тебя предупредить!» — нарочито безразлично бросила я.

Так возобновилось наше знакомство, но роман начался позже, в Риме, где мы оба оказались на съемках.

Было чудесное жаркое лето 1968 года. Студия поселила меня в двухэтажных апартаментах на пьяцца Навона, в доме, где когда-то жил художник Рафаэль. К тому времени Ален уже был свободен от брачных уз и мог позволить себе безнаказанно отдаться новому роману. Мы были неразлучны — вечерами он сажал меня в открытую машину, и, рассекая пьянящий, нагретый за день воздух Рима, мы кружили по улочкам в поисках симпатичной траттории.

После того как Алена Делона обвинили в убийстве его помощника Стефана Марковича, во Франции актер превратился в изгоя. В суде, 1973 г.

Я была так счастлива! Постоянно твердила себе: это не сон, ты — в самом красивом городе мира рядом с самым красивым мужчиной и впервые не боишься любить, впервые мечтаешь, чтобы у этого чувства было будущее. Удивительно. Ново. Странно. Раньше я ни к кому не хотела привязываться надолго, воспринимая любовь лишь как короткое приключение. Но рядом с Аленом разом захотелось всего — семьи, общего дома, детей. Сколько раз, помню, просыпалась посреди душной римской ночи, садилась на постели, поджав ноги, и в желтых отблесках уличных фонарей долго-долго любовалась лицом Алена, длинными ресницами, точеным профилем.

Из романтического Рима мы вернулись в повседневный Париж и решили не торопить события. Продолжали жить врозь и назначали друг другу свидания. Я спокойно относилась к тому факту, что у Алена есть любовницы — Мэдли, стриптизерша Лова Мур, другие. Он ничего не скрывал, и я, приходя к нему, могла столкнуться с уходящей Мэдли. Мы обменивались улыбками.

—У вас крепкие нервы.

— В этом мы с Аленом были очень похожи. Он, как и я, умел не превращаться в жертву любви, не попадать от чувств в зависимость. Мы оба считали: ничто и никто нам не принадлежит и не может принадлежать по сути. Видимо, именно эта черта характера нас и связала впоследствии — мы всегда соблюдали границы личного пространства.

Наконец настал день, когда мы решили жить вместе и купили дом в Экс-ан-Провансе. Я вошла в него полноправной хозяйкой, тем более что Ален возложил на меня обязанности по его обустройству. Помню, однажды на каникулы приехал погостить его пятилетний сын Энтони. Собираясь по делам, Ален иронично бросил сынишке: «В мое отсутствие остаешься за главного, приглядывай за порядком и отдавай распоряжения!» Наивный малыш тотчас же повернулся ко мне и крикнул, указывая на дверь: «Ты, Мими, пошла вон!»

Я не обиделась, прекрасно понимая, что мальчик разведенных родителей переживает и воспринимает меня как врага, занявшего место его матери. Поэтому когда он навещал нас, мы с Аленом спали в разных комнатах, и я пыталась с ним подружиться. Но никогда его не ласкала, не прижимала к себе, не засыпала с ним в обнимку, понимая: у малыша есть мать.

Снимаясь с Анн Парийо (на фото), Делон влюбился. Позже он сказал Мирей, что не мог с собой совладать. Кадр из фильма «За шкуру полицейского», 1981 г.

Да и травмировать мальчика «чужой для него любовью» было незачем… Хотя мне так этого хотелось! Но вернись маленький Энтони к матери и скажи: «Я спал с Мими», она бы точно возмутилась: «С какой стати? Ты не ее сын!» Поэтому я довольствовалась малым — любовалась им со стороны.

— Легко ли было делить быт с Делоном?

— Я попала в некий отлаженный механизм, которым управлял сплоченный коллектив многочисленной прислуги. У Алена была своя повариха Сонья, горничная Катрин, метрдотель Сильвио, шофер и телохранитель в одном лице по имени Зина, Лулу — няня сына, секретарша Бернадетт. Я не без удивления открыла для себя идеально организованный быт — еда подавалась строго по часам, причем меню оговаривалось заранее.

Ален предпочитал простую пищу, без изысков — мясо в горшочке, сырное суфле...

Дом был наполнен произведениями искусства, которые он собирал по аукционам и антикварным лавкам всего мира: на стенах висели подлинники Дюрера, Милле, итальянских мастеров XVIII века, в шкафах красовались фигурки Фаберже и Бугатти. Он и мне привил вкус к искусству, мы стали вместе посещать галереи и выставки.

Приходилось принимать как факт истеричное обожание поклонниц. Они всюду его преследовали, даже спали у входа в дом — порой надо было их отодвигать, чтобы протиснуться в дверь.

— Вы были вместе, когда разразился грандиозный скандал вокруг убийства Стефана Марковича, личного помощника Делона.

Вся Франция тогда ополчилась на Делона, его подозревали в том, что он имел непосредственное отношение к устранению этого человека.

— Это было действительно страшное время. Алена постоянно вызывали в полицию, ему звонили адвокаты, следователи, требовали отыскать какие-то документы, которые доказывали бы алиби на день убийства. Его травили, угрожали. Когда взорвали его машину, Алену пришлось нанять телохранителей. Месяц мы жили окруженные плотным кольцом полицейских соглядатаев, каждый наш шаг фиксировался. Многие из моих влиятельных друзей предупреждали: связь с Делоном не лучшим образом сказывается и на моей репутации (меня, кстати, резко перестали снимать).

Во Франции Делон вдруг превратился в парию.

Однажды мы отправились в Оперу Гарнье посмотреть Нуреева. Когда мы там появились, огромный зал разом смолк, и сотни голов повернулись в нашу сторону. Помню глаза, множество глаз, смотревших на Алена с нескрываемым презрением. Он не мог этого не видеть и не чувствовать. Представление закончилось, мы спустились к выходу и оказались перед огромной толпой зрителей. Когда проходили сквозь этот «строй», кто-то шикал, кто-то демонстративно отворачивался. В какой-то момент я почувствовала, что нас вот-вот разорвут в клочья. Я взяла Алена за руку и повела за собой. Люди перед нами молча расступались. Эта история еще больше сблизила нас… — Вас никогда не посещали сомнения в его невиновности?

— Да вы что! В день убийства он был со мной в Италии…

Встреча с архитектором Паскалем Депре оказалась подарком судьбы. Нам было уже по шестьдесят, когда мы сыграли свадьбу..

— Вы с Аленом не хотели завести ребенка?

— Конечно, хотели, но врачи категорически запрещали. Проблема в моем слабом сердце. Я ведь с двадцати лет жила с «сердечным» диагнозом — мне нельзя было бегать, подниматься по лестницам. Роды могли привести к смерти... Врачи предупреждали: «Вы даже не сможете выносить ребенка». Сначала я скрывала визиты к врачам от Алена, но он все равно узнал. И эта печаль — невозможность иметь ребенка — повисла над нами тяжким бременем. Иногда случалось, я забывалась и запальчиво шептала: «Милый, я так люблю тебя! Так хочу от тебя ребенка.

Нет, двоих, троих…» Видела, как в его глазах загорался свет, он прижимал меня к себе, и так хотелось услышать: «Я тоже хотел бы этого». Но Ален молчал. Казалось, он терпеливо ждал чуда. Тяжело вспоминать об этом... Мое больное сердце стало нашим незримым врагом. Именно по этой причине мы в итоге и расстались — Ален всегда мечтал о детях.

— Вы упомянули, что болезнь сердца — результат многочисленных ангин, перенесенных в детстве. Вы страдали от сердечных приступов?

— Да, и 30 декабря 1979 года — прекрасно помню тот вечер — случился самый страшный. Я успела лишь схватить Алена за руку и крикнуть: «Кажется, сейчас умру…» Он вызвал «скорую». Уже в больнице врач сказал, что необходима срочная операция.

Ален не отходил от меня ни на шаг и, когда меня везли в операционную, до последней секунды бежал за каталкой, держа за руку.

Операция длилась восемь часов. Но впереди ждало более серьезное испытание — врачам предстояло вывести меня из комы, они должны были «завести» мое сердце, которое вполне могло и не заработать. Но мне повезло… Потом начался второй этап испытаний — многомесячное лежание в постели, практически без движения.

— Простите, Мирей, но именно в этот период — когда вы лежали на больничной койке среди проводов и капельниц, муж вас предал…

— В то время Ален снимался с Анн Парийо и влюбился. «Я не мог с собой совладать, — скажет он позже в свое оправдание. — Это была любовь с первого взгляда.
Сопротивляться было невозможно. Думал, все быстро пройдет, но не прошло…»

Впрочем, у него всегда была своя личная жизнь. Я же помню, например, как он завел роман с Симоной Синьоре на съемках «Вдовы Кудер»…

...Сказать, что мне было больно, — не сказать ничего. Я много месяцев лежала на больничной койке, беспомощная, жалкая, некрасивая. Лицо мое распухло, глаза отекли. Ощущала себя не женщиной, а каким-то бесполым существом. Все время чувствовала зудящую боль (морфий для облегчения страданий мне из-за болезни сердца давать не разрешалось). Как я могла тягаться с двадцатилетней красавицей? Отчетливо понимала, что мне уже за сорок и что Ален от меня уходит, убегает... И что у него здорово получается жить без меня!

Он приходил в больницу, говорил какие-то фразы, но оба мы понимали — он меня уже не любит… А я все еще любила его, безумно любила. Мы были вместе шестнадцать лет, это большой кусок жизни, который так просто не вычеркнешь. У него же чувства ко мне прошли. Вот такая банальность…

Было отвратительно ощущать себя обездвиженной, бессильной, больной... И однажды, набравшись мужества, я сказала Алену:

— Знаешь, хочу тебя попросить... Не приходи ко мне больше. Не надо. Я сама разрешаю тебе уйти. Уходи. Ради нас. Ради тех лет счастья, что нас связывали. Не порти их.

— Это я во всем виноват, Мирей, — произнес Ален. И ушел...

Через несколько месяцев врачи разрешили мне вставать. Первые шаги вызывали головокружение и дикую тошноту. В сорок пять лет я вынуждена была вновь учиться ходить, улыбаться, жить.

Прошло время. И вновь оказавшись после долгих месяцев на улице, я испытала те же чувства, что в далекой юности, когда впервые очутилась в Париже. Меня пугали сигналы машин, крики детей... Я передвигалась по улицам, держась за стены домов. Но я шла и повторяла себе: ты выжила, выжила!

Впоследствии Ален встретил Розали Ван Бремен, которая родила ему двоих детей, и часто говорил, что она «женщина его жизни». А меня после больницы ждало десятилетнее одиночество… — Мирей, как же вы смогли полюбить вновь?

— Встреча с архитектором Паскалем Депре оказалась подарком судьбы.

Нам было уже по шестьдесят, когда мы сыграли свадьбу. До сих пор не перестаю удивляться, откуда у сердца такие безграничные возможности, такая гениальная способность умирать, возрождаться и вновь любить!

Париж

26.10.2010