Как меняются поведенческие практики в сфере семейной и сексуальной жизни и при чем здесь феминизм и мусульманские страны.

Об этом в эксклюзивном интервью Rus.Postimees рассказала Екатерина Шульман — политолог, доцент Института общественных наук РАНХиГС.

— Расскажите, как с точки зрения науки поменялось наше сексуальное поведение за последние сто лет?

— Я политолог, соответственно те тенденции, которые выявляют сексологи, важны мне с точки зрения социально-политических последствий. Поэтому про сексуально поведение, как таковое, я говорить не могу, это не моя специальность. Но могу сказать следующее: очевидно, что поведенческие нормы, в том числе в сфере семейной жизни и полового поведения меняются по мере того, как меняется политико-экономическая модель. На эти паттерны поведения влияет индустриализация, урбанизация, изменение продолжительности жизни, изменение количества детей на одну женщину, наличие или отсутствие женского образования и младенческая, детская и материнская смертность.

На наше поведение влияет второй демографический переход. Это универсальное явление, которое приходит ко всем социумам, ко всем странам и народам по мере того, как меняется их социально-экономическая модель. Очень обобщая, можно сказать, что модель традиционного общества — это общество, в котором основная часть населения занята сельским трудом. Соответственно, это общество, в котором урбанизация еще не произошла. В таком обществе опыт имеет большее значение, чем инновация. Жизнь происходит циклично: традиционность распознается по повторяемости, т.е. жизнь детей более или менее похожа на жизнь родителей. Успешный опыт выживания важно передать следующему поколению. Для аграрного общества характера ранняя смертность, высокая рождаемость, ярко выраженное разделение труда между мужчинами и женщинами, высокая роль религии, высокая роль кровного родства.

Как у нас наступает промышленная революция? В Европе ее последовательные волны совпадают с великими географическими открытиями и освоением новых земель и ресурсов. Горизонты видимого расширяются. Жизнь меняется. Люди начинают массово перетекать в города из сельской местности. Преимущественно крестьяне становятся преимущественно рабочими. Одновременно происходит некоторый технический и научный прогресс, некоторые успехи в области медицины и гигиены. Что за этим следует? Рост рождаемости при снижающейся высокой смертности, особенно материнской и младенческой. Это первый демографический переход. То есть, грубо говоря, когда появляется немного больше еды и товаров, начинается всплеск рождаемости. В этот период начинается то, то в науке называют мальтузианской теорией, предсказанием мальтузианской катастрофы. Британский ученый Томас Мальтус рассчитал, что если население земли продолжает увеличиваться такими же темпами, оно через рассчитываемое время съест все ресурсы.

Эти пророчества не сбылись — мальтузианской катастрофы не наступило, хотя ждать ее продолжают до сих пор. Но в реальности вслед за первым демографическим переходом наступает второй. Когда у вас более или менее случилась урбанизация и индустриализация, складывается более сложное и многоукладное общество и более сложная экономика, которая состоит не только из промышленного производства, но и из растущего сектора услуг. Одновременно наука, технологии и медицина развиваются. Усложненное общество начинает позволять женщинам иметь образование и работу. Вслед за этим происходят следующие вещи: рождаемость падает, продолжительность жизни растет. Общество стареет, т.е. общество преимущественно состоит не из молодежи, потому что люди живут дольше.
— Т.е. мы сейчас находимся на второй демографическом переходе?

— Совершенно верно, и под «мы» подразумевается все человечество. Еще одно свойство второго демографического перехода заключается в том, что чем позже он к вам пришел, тем быстрее он случится. Для того, чтобы в Великобритании среднее количество детей на одну женщину сократилось с 6-ти и более до 3-х и менее, понадобилось 95 лет. В Китае это произошло за 11 лет, в Иране — за 10. То есть, чем позже вы начинаете, тем быстрее с вами это происходит. Второй демографический переход не щадит никого. Он не зависит от религии, расы, этничности, традиций и исторического наследия. Нет таких людей, которые не попали бы под него. Потому что по большому счету он означает улучшение качества жизни. Ваши дети не умирают, вы сами живете дольше, у вас есть выбор, вы не обязаны рожать каждые два года. Как только людям показывают такую возможность, они немедленно начинают ей пользоваться. Какого бы они не были цвета, религии и чего бы у них не было в прошлом - мы это видим по статистике использование контрацептивов в различных странах мира. Не надо думать, что существуют какие-то экзотические люди, которые очень любят жить традиционной жизнью и страшно за нее держаться. Все довольно быстро начинают переходить к новому образу жизни.

— В своей лекции в Казани, посвященной новому викторианству, вы сказали, что современное общество все больше закрепощается, а не наоборот. Было бы логично предположить, что сексуальные свободы должны расти в таких условиях.

— Я не говорила, что общество закрепощается, я говорила, что поведенческие практики меняются. И они меняются не таким линейным образом, как можно было бы предположить. Действительно, глядя поверхностно, может казаться, что с увеличением социальной роли женщины и ростом их свобод степень этой самой сексуальной свободы, и в особенности свободы в публичной сфере, будет расти. На самом деле  — ничего подобного. Предполагать, что женщины в первую очередь заинтересованы в сексуальной свободе — это несколько нереалистично. Если уж на то пошло, то женщины в первую очередь заинтересованы в оплате и иных формах компенсации за репродуктивный труд. И это будет проблемой XXI века.

Сейчас это большой вопрос, который обсуждают и экономисты, и феминистическое движение, и представители социальных наук. Вот этот самый второй ВВП — неоплачиваемый репродуктивный труд. Это не только рождение детей, это и работа по дому, поддержание социальных связей, это и уход за пожилыми, за больными, это то, что привычно делают женщины, и очень часто они это делают бесплатно. Перед обществом возникает вопрос, как этот дисбаланс выровнять, не только потому что это несправедливо (этим социум как раз не очень заморачивается), но еще и потому, что это решение проблемы новой занятости. В постиндустриальной экономике самый растущий сектор — это услуги. Для того, чтобы экономика крутилась, услуги должны быть оплачены, потому что мы по-прежнему через деньги осуществляем наш экономический оборот. Поэтому экономики мира заинтересованы в том, чтобы эту сферу, которая сейчас является теневой, вытащить на поверхность.
— А что касается «нового викторианства», т.е. закрепощения общества?

— Здесь хотелось бы понять, что речь идет о конкретном историческом явлении. XX век был специфическим по многим параметрам и, видимо, не будет похож на то, что будет происходить дальше, как он не был похож на век, ему предшествовавший. Индивидуалистическое, атомизированное массовое общество ХХ века — плод очень специфической фазы развития экономики и производства, когда образовались большие города и при этом они были сконцентрированы вокруг промышленных производств. В этом обществе человек был анонимен. Он не был привязан ни к семье, ни к классу, и жил сам по себе. Это сейчас нами воспринимается как некий идеал человеческой свободы и независимости. Но при этом надо понимать, что это для людей, во-первых, было непривычно, а во-вторых, довольно дискомфортно. Человек все равно продолжает быть социальным существом или политическим животным, как говорил Аристотель. Он стремится к общению с себе подобными.

Вот это постиндустриальное общество, которое мы еще толком не видим, судя по всему будет базироваться на услугах, а не производстве. А услуги — это коммуникации. А коммуникации — это сфера социального. Поэтому я говорила о том, что может быть какие-то практики традиционного общества будут возвращаться на новом техническом уровне. Например, взаимосвязанность, репутация, единая идентичность. У человека индустриальной эпохи есть несколько идентичностей: профессиональная, личная, хобби. И каждая из них независима друг от друга. Тогда появляется мораль «неважно, какой он человек, важно, какой он специалист». В традиционном обществе все работает не так: у человека есть одна идентичность. И если он, например, нечестно играет в карты, он не может командовать полком. Хотя, казалось бы, эти вещи не связаны.

Сейчас мы видим некоторое возвращение единой идентичности. Нам говорят: «Неважно, что он хороший актер, он хватал несовершеннолетних мальчиков за попы. Поэтому мы не будем смотреть фильмы с ним и снимать его тоже не будем». Это и есть возвращение целостной традиционной идентичности. Людям, воспитанным в ХХ веке, это не нравится. Они считают, что это новое пуританство, что это цензура и откат назад от тех свобод, которые были в ХХ веке. Тем, кто формировался в XXI веке, кажется, что это гуманизация, которая снизит уровень насилия. Я подозреваю, что правы, как обычно, и те, и другие. Уровень насилия снижается и будет снижаться дальше. То, что в XX веке называлось свободой и приватностью, будет уходить. Приватность уже ушла. Закрытой частной жизни больше нет. И человечество с этим как-то смирилось. Может быть в дальнейшем с развитием технического прогресса появятся новые инструменты для защиты этой приватности, а может быть и нет, потому что люди на самом деле не хотят быть анонимными, а хотят быть видимыми и оцениваемыми.
— Какое место в этой истории занимает институт семьи? К нему отношение тоже пересматривается?

— Опять же в ХХ веке появилось такое явление, как возможность выживания в одиночку. Это новая вещь для человечества. Создание семьи и принадлежность к клану были условием выживания. Не предметом выбора, не средством быть счастливым, а тем, благодаря чему ты не замерзнешь зимой и с голоду не умрешь во все остальные сезоны, и тебя не зарежет первый встречный на дороге. Поэтому изгнание было смертным приговором. Атомизированный человек — покойник. В ХХ веке ситуация изменилась. В условиях города можно жить одному. Как следствие, появились совершенно другие требования к семье и вообще к отношениям. Не выживание, а счастье, самореализация, сексуальное удовлетворение, общие интересы. Семья перестала быть таким важным инструментом передачи собственности — передается скорее социальный статус. Соответственно, на семью стали смотреть иначе. Концепт романтической любви, зародившийся в высокое средневековье под совокупным влиянием культа девы Марии, арабской любовной лирики и условностей придворного этикета, стал общеобязательным. Не просто предметом для сказки, а чем-то, на что люди, по их мнению, имеют право.

Что происходит дальше? Эти самые высокие требования ложатся тяжким грузом на плечи индивидуума. В традиционном обществе он был свободен от тяжести выбора, теперь он должен делать выбор и нести за него ответственность. При этом сказать, что люди массово передумали жениться, нельзя. В мире продолжает заключаться высокое количество браков. Сейчас Китай и Россия первые в мире по количеству заключенных браков на 1000 человек, однако Россия на первом месте среди развитых стран по количеству разводов на 1000 человек. Но в принципе, это характерно для всего мира в целом. По-прежнему браки заключаются, по-прежнему престиж брака велик, но при этом много разводов, потому что люди многого хотят друг от друга, и они свободны в своем выборе как в одну, так и в другую сторону.

Что будет дальше? Сказать, что институту брака что-то сильно угрожает, мы не можем. Если ему что-то угрожает — это никак не однополые браки, а возможность жить в одиночестве. Сейчас тот способ организации семейной жизни, который характерен для городского населения, называется у социологов серийной моногамией. Это традиционный парный брак, в котором партнеры ожидают друг от друга верности, но который при этом не длится особенно долго, а потом сменяется другими отношениями. Полиамория и её варианты (отношения, в которых для обоих партнеров допускается возможность любовных отношений вне пары — прим. авт.) не очень распространены. Они более распространены, чем мы полагаем, поскольку об этом по-прежнему не принято говорить, но они все еще не являются массовой практикой. Массовой практикой является серийная моногамия. Брак обычно заключается на срок выращивания детей, до некоего возраста их социальной самостоятельности. Потом заключается второй брак с такими же целями. Вот так в основном и живут городские жители.
— А что насчет мусульманских стран, где до сих пор заводят по пять детей? Серийная моногамия в этих условиях представляется с трудом.

— Вы несколько ошибаетесь. Второй демографический переход приходит и в мусульманские страны. Посмотрите на цифры: рождаемость там также снижается и продолжительность жизни растет, при этом формы брака продолжают оставаться более традиционными. Зачастую поведенческие практики более консервативны, чем те условия, в которых они создаются. Насколько я понимаю, в мусульманских странах заключается брак, который является нерушимым, и разводы по-прежнему мало реализуемы. Брак — это все еще объединение двух кланов, соответственно, мужчина, который попытается бросить свою жену, навлечет на себя активное недовольство ее родственников. При этом внутри этого союза возможны более свободные отношения  — конечно, в большей степени для мужчины, чем для женщины.

— Насколько я помню, в своей лекции, говоря о том, почему меняется сексуальное поведение, вы упомянули феминизм и мусульманский рынок.

— Это довольно сложная мысль, но я постараюсь ее объяснить. Ко всем приходит второй демографический переход. Все вовлечены в процесс глобализации и процесс перехода от индустриальной к постиндустриальной экономике. Нет никаких оазисов традиционности. То есть они есть, но они маленькие и находятся в далеких джунглях. Большие страны, вовлеченные в международный экономический оборот, тем самым вовлекаются и в международный информационный и культурный обороты. Поэтому я действительно говорила о том, что потребительский капитализм идет к тому, чтобы абсорбировать миллионы мусульман в качестве своих клиентов, потребителей. Это процесс двусторонний. Для этого сама потребительская сфера должна стать приемлемой для этих людей, но и они будут меняться.

Но я полагаю, что эта новая мода на объемные закрытые длинные вещи не случайна. Вы посмотрите сколько сейчас на показах моделей с закрытой головой… Это, конечно, мода такая. Это творцы экспериментируют с различными формами и структурами. Это все правда, но при этом тот, кто не модный, как я, например, а занимается социальными науками, начинает в этом видеть что-то подозрительно знакомое. А не хотят ли модные дома эту клиентуру проглотить? Ту самую клиентуру, которой хочется носить длинную закрытую одежду, и чтобы на голове что-нибудь было. Это не значит, что мы все с вами нарядимся в хиджабы. Но нам очень много сейчас рассказывают о том, что открытая одежда — это на самом деле нехорошо, потому что это делает женщину сексуальным объектом. А когда она во всем закрытом — это наоборот empowerment (в феминизме обретение внутренней силы и уверенности в себе — прим. авт.). Я вам так скажу: потребительский капитализм может все. Он может придумать, что угодно и объяснить что угодно, потому что он может продать что угодно. С с непростой задачей сопряжения феминизма и ислама он справится тоже.

— Получается западный мир будет двигаться в сторону восточного, а восточный в сторону западного?

— Скажем так, на этой площадке потребления, стремления к индивидуальному счастью и удовлетворению своих потребностей встретятся все. Все изменятся, и каждому будет продано то, что отвечает его потребностям. Это, еще раз повторю, двусторонний процесс.